1812 год, фрагменты из запсок В. И. Левенштерна Опции

[litregol]

XVIII

1812 год - Перед началом военных действий - Поступление Левенштерна на службу - Назначение состоять при главнокомандующем. - Секретная доставка помещиками нродовольствия французам - Назначение Левенштерна разследовать это дело. -Вступлеше Наполеона в пределы России. - Намерение Барклая задержать неприятеля у Вильны. - Оставление этого города. - Первый пленный граф Сегюр. -Посылка Левенштерна к императору Александру. - План отстуилеиия.

Война между Россией и Францией казалась неизбежной! Ее желал всякий благомыслящий русский человек: личное спокойствие, состояние, родственные связи с радостью приносились в жертву для спасения народной чести и свержения деспотическаго ига Наполеона.
Все спешили взяться за оружие! Я был не нз последних и без сожаления разстался с эпикурейскою жизнью, которую я вел в Петербурге, для того, чтобы посвятить себя службе отечеству и монарху.
Военный министр, Барклай-де-Толли, в чрезвычайно лестном письме предложил мне поступить на службу в тот самый момент, когда я собирался просить его о том же. Министр писал мне, что представляется случай воспользоваться познаниями, приобретенными мною во время кампании, которую я совершил с французской армией, что его величество приказал ему предложить мне поступить вновь на службу. Я принял это предложение не колеблясь, был принят майором же и отправился в главную квартиру армии, в Вильно.
Я выехал из Петербурга вместе с одним из моих друзей полковником бароном фон-дер Паленом; министр приказал выдат нам курьерские подорожные и разрешил остановиться на короткое время в Ревеле, чтобы повидаться с родными и привести в порядок дела.
Дороги были в ужасном состоянии; нам пришлось бороться со снегами, которые начинали таять, с замерзшими реками, одним словом, нам пришлось перенести всевозможные невзгоды и утомление, вследствие которых барон Пален, человек атлетическаго сложния, заболел в Вильно и пропустил самую интересную часть кампании 1812 года.
Две недели спустя после моего поступления в полк, появился указ, коим повелевалось принимать офицеров на службу теми ж чинами, какими они были уволены в отставку. Я был уволен с чияом подполковника; но, будучи принят на службу до этого указа, я потерял с самаго начала войны старшинство, коим воспользовались все лица, принятые на службу после меня.
Начало было довольно печальное. С тех пор меня преследовал всевозможные неудачи, и, как будет видно далее, я прибрел ценою двух ран то, что досталось без всякаго труда товарищам, бывшим в одном положении со мною.
Вскоре прибыл в Вильно государь в сопровождении многочисленной свиты, канцлера графа Румянцова, графа Аракчеева и графа Аркфельда. Великшй князь Константин (Павлович), приехавшй ранее, командовал гвардейской кавалерией.

Вследствие присутствия в Вильно императора, с его многочисленной свитою, а также нескольких армейских корпусов и свиты генерала Барклая-де-Толли в этом городе царствовало большое оживлеше.
Император назначил меня состоять при особе главнокомандующего; это удовлетворяло все мои желания. Решив добросовестно исполнять все обязанности, сопряженные с моей новой должностью, я избегал всего, что могло меня от этого отвлечь, и совершенно перестал бывать в свете.
Это самоотвержение снискало мне доверие главнокомандующаго, который с самаго начала войны давал мне несколько секретных поручений. В скором времени стало известно чрез агентов тайной полиции, что на нашей польской границе совершались большие злоупотребления, что некоторые лица, движимые жаждою наживы, доставляли французской армии большое количество продовольствия.
Император повелел главнокомандующему послать для разследования этого дела надежнаго офицера. Барклай назначил меня, и я отправился в путь два часа спустя по получении приказания, снабженный самыми обширными полномочиями. Всем гражданскям и военным властям было приказано оказывать мне содествие. Я должен был по разследовании отсылать виновных в главную квартиру, не обращая внимашя на их чины и занимаемое ими положение. В мое распоряжение были предоставлены фельдъегеря для препровождения главных виновных. Я испугался вначале обширных полномочий, коие мне были даны, тех слез, коиие будут пролиты по моей вине, и того несчастья, которое мне предстояло навлечь на некоторых лиц.
И действительно, как только стало известно свойство возложенного на меня поручения, как в губернии Гродненской и в Белостокской области - центра вышеупомянутых злоупотреблений, распространился ужас.
Я вошел прежде всего в сношение в Гродно с губернатором Ланским, а в Белостоке с Щербининым и отправился прямо в Крынки и Дрогочин на Буге, предполагая, что там именно был очаг всех этих мошеннических проделок, которые при данных обстоятельствах следовало причислить к категории государственных преступлений и измены. Я заметил вскоре, что в том лабиринте, в который я вступил, мне придется наткнуться на большие затрудненя для того, чтобы обнаружить истинных виновных и не смешать их с невинными.
Весьма мнгие, прельстившись надеждою на большую наживу, занялись в больших или меньших размерах вышеупомянутою торговлею; несколько крупных землевладельцев тайно уехали за границу; остальные старались провести меня. Таможенные чиновники, сильно скомпрометированные, но привыкшие в подобных случаях кончать дело с , комиссиями миролюбиво, сложились и предложили мне 5000 дукатов; евреи-факторы польских помещиков предложили мне 4000 дукатов, если я замну это дело. Я прогнал их и преследовал их очень энергично, так как все эти лица были мне хорошо известны.
В силу данных мне полномочий, я потребовал чтобы граф Пален прпслал мне два эскадрона Мариупольских гусар. Как только они прибыли, я в ту же ночь приказал арестовать всех таможенных чиновникови всех казаков, стоявших по берегу Буга, и занял всю линию гусарами; с этого момента мошенническая торговля прекратилась сама собою. На гранпце появились тысячи голов быков и тысячи мешков с пшеницею. Они не были пропущены. Тогда нашему правительству удалось скупить их по дешевой цене. За быка, стоившаго у насъ 10 - 12 дукатов, платили по ту сторону Буга 25 - 30 дукатов. Выгода была слишком значительна, чтобы не соблазнить людей алчных.

Предпочитая действовать медленно, чтобы вследствие излишней поспешности не обвинить невинных, я образовал коммиссии под моим председательством. Выбор членов этой коммиссии былъ весьма удачен. Большое содествие оказали мне в этом случай Белостокское городское управлеше и Дрогочинский городничий Тигорекий. Коммисия работала несколько недель день и ночь; наконец, задача, возложенная на меня, была окончена.
На моих глазах происходили раздирающиея семейные сцены: отцы семейств были разлучены со своими женами и деетьми; несчастные евреи, соблазнившиеся единственно жаждою наживы, были закованы в кандалы и не понимали, почему их обвиняют в измене; всего было арестовано 27 человек, из числа которых более виновных я отослал с фельдъегерями в главную квартиру, а остальных отправил туда же под конвоем.
Все время, пока я пробыл в этой местности, я жил во дворце князя Адама Чарторыйскаго. Этот дворец походил тогда на настоящую главную квартиру; в него стекалось иной раз от 200 до 300 человек, являвшихся по моему приказанию за 400 - 500 верст. Bсе эти люди хотели есть и пить и проливали слезы; мне было очень тяжело. Единственным моим утешешем был прекрасный сад замка, в котором я гулял, терзаемый горем и заботами; меня тяготило сознание, что мне приходилось быть исполнителем столь строгих, хотя и справедливые мер.
Исполнив возложенное на меня поручение и отправив главных виновных, я поспешил возвратиться в главную квартиру, куда и прибыл в тотъ момент, когда начались уже военные действия.
Наполеон перешел Нман близ Ковно; я не знал об этом и едва не был взят по пути в плен французскими разведчиками.
Петербургский кабинет успел обнародовать манифест и сделать все необходимые приготовления; тем не менее переправа Наполеона через Нман произвела такое впечатление, какое производит извйcтие, коего никто не ожидает. Но генерал Барклай-де-Толли, понимая, что нельзя было терять ни минуты, а как можно поспешнее сосредоточить силы, разослал немедленно своих адъютантов с приказаниями ко всем корпусным командирам, чтобы они начали свои движения в указанных заранее направлениях.
13-го июня император Александр объявил армии о начале военных действий, и с этой минуты она была одушевлена одним чувством, одним желанием — отомстить неприятелю за то, что он осквернил священную почву отечества.
Вее известия, которые мы получили из авангарда, коим командовалъ княз Шаховской, не оставляли ни малейшаго сомнения в том, что неприятель сосредоточил свои силы с намерением взять с бою позиции при Вильно.
Император оставил уже этот город и перенес свою главную квартиру въ Свенцяны. Главнокомандующий собирался также уехать из Вильно, но намеревался, повидимому, оказать неприятелю энергичное соаротивление и известил даже о том императора.
Войскам, бывшим в его распоряжении было приказано стать лагерем в окрестностях города и произвести рекогносцировки. Барклай былъ верен себе: его видели всегда спокойным, но он был малоообщителен. По ночам он созывал свой штаб и разсылал нас в разных направлениях; эти поездки были безконечны. Главнокомандующий посылал ежечасно донесения императору. На меня была возложена обязанность писать эти донесения. Поэтому я могу утверждать, как вещь мне вполне известную, что в то время не был еще решен вопросъ о томъ, следует ли оказать неприятелю сопротивление или же надобно отступить.
Не зная на что решиться, главнокомандующий призвал меня и приказал мне написать его величеству, что позиция не представляла действительно никаких благоприятных шансов, и что он покидает Вильно; император одобрил решение генерала.
Но мысль оставить столицу Литвы в руках неприятеля была удручающая. Барклай горевал об этой необходимости, но, при его твердом характере, у него хватило смелости доказать императору необходимость этой меры и поспешнаго ее выполнения.
Съестные припасы, мосты и все, что следовало разорить, было разорено.
16-го июня, в час пополудни, главная квартира оставила Вильно. В тот же самый момент король Неаполитанский атаковал нашу легкую кавалерию на равнине передъ городом. Во время блестящей атаки, произведенной нашими гвардейскими казаками, на 10 гусарский полк, близ загороднаго дома генерала Бсннигсена, был взят в плен эскадронный командиръ граф Сегюр. Это былъ первый из того безчисленнаго легиона пленных, которые были нами взяты впоследствии.
Мне было поручено отвезти императору весть об оставлении нами Вяльны. Его величество, выслушав ее спокойно, сказал: Это очень большая жертва, мы принесем еще болыие, но я твердо уверен в том, что мы достигнем впоследствии результатов, которые покроют нас славою.
Когда я передал императору, что гвардейские казаки взяли в плен графа Сегюра, его величество велел мне сказать генералу Барклаю, что он намеренъ дат каждому взятому в плен офицеру два дуката на первые надобности.
- При смятении неизбежном в первый момент эта помощь может ему быть полезной; впоследствии, - присовокупил император, - будут приняты меры для ихъ содержания,
Император относился заботливо ко всем человеческим нуждам, он никогда ничего не забывал и когда надобно было сделать добро, то он входил в малейшие потребности.
Главнокомандующий поручил мне передать упомянутые два дуката графу Сегюру, который с презрением отказался взять их и так как я не хотл брат их обратно, то он дал эти деньги донскому казаку, который был назначен состоять при нем. Этот же казак взял его в плен и отобрал у него часы и кошелек. Тогда казак вынул изъ кармана часы и кошелек и сказал;
- Я сохраню часы на память и буду гордиться ими на Дону; дукаты я возьму, так как это царские деньги, а кошелек возвращаю вам.
Сегюр был поражен: я посоветовал ему взять кошелек, и мы разстались. Главнокомандующий коему я разсказал о безкорстии казака, дал ему Геория, который был вполне им заслужен.
Грандиозный план отступления армии возник в тот самый момент, когда мы покинули Вильно. До тех пор никто не осмелнвался думать об этом, а тем менее предложить императору отступление как возможный план кампании, ибо того, кто осмелился бы предложить покинуть Вильно, сочли бы изменником; но когда в присутствии императора дерзнули принять подобное решние, то все стали считать его необходимым и следовательно вполне естественным.
Какую внутреннюю борьбу должен был пережить Барклай прежде, нежели решиться на шаг, который должен был встретить осуждение всей России произвести огромное впечатление в Европе. Один только император поддержал Барклая в этом решении, которое не только не уменьшило безграничное доверие к нему монарха, но еще более увеличило его.
Наполеон не заблуждался на счет тех трудностей, какие ему предстояло преодолеть, чтобы победить Россио. Он употребил для этого огромное количество войска; в начале кампаии он действовал с осторожностью и как бы ощупью. Но, увидав,что он не встречает препятствий в своем дальнейшем двпжении, Наполеон переступив намеченную себе цель и вместо того, чтобы расположить главные силы армии в Смоленске и опереть свои фланги на Ригу, Динабург и Киев, организовав в тылу Польшу, он увлекся и двинулся на Москву, которая сделалась могилою его армии и его славы.
Его нетерпение и самонадеянность внушили ему мысль окончить в одну кампанию задачу, которую он с трудом мог бы покончить в две кампании.
Мы проследим шаг за шагом развитие этой великой драмы, но я заранее прошу у читателей извинения, если я буду часто говорить о себе; обещав всегда говорить правду, я могу и смею говорить только о том, что я видел своими собственными глазами.

[litregol]

Если интересно - продолжим...в моем распоряжении собраны все фрагменты воспоминаний этого уникального и несправедливо забытого сейчас человека.....кроме того, было бы интересно узнать мнения, замечания и увидеть иллюстрации, возможные к приведенному тексту и вообще ко всему выше изложенному

XIX.

Неутомимая деятельность Барклая-де-Толли. - Великий князь Константин Павлович.-Усиленные труды Левенштерна. - Интриги против него. - Начальник штаба маркиз Наулуччи. - Генерал-квартирмейстер Мухин. - Назначеше А. П. Ермолова начальником штаба. -Положеше Барклая-де-Толли в армии.

С самого начала войны на меня были возложены весьма разнообразные поручения. Я переносил их бремя с удовольствием и чувствовал что мои физические и нравственные силы возрастали соразмерно с предстоявшим трудом; это дало мне возможность с честью исполнить мои обязанности и приобрести полное довepиe главнокомандующаго. Bсе его планы, все его мысли излагались на бумагу мною и представлялись затем императору.
Обсуждая свое положеше, я видел, что я был поставлен на такую нравственную высоту, на которой хотя голова и могла у меня закружиться, но зато я мог всего достигнуть.
Я работал день и ночь, чтобы оправдать доврие Барклая и вполне заслужить его.
Согнувшись над планами и картами, я изучал их в то время, когда мои товарищи отдыхали от севоих дневных трудов; я же редко отдыхал где-либо кроме приемной главнокомандующаго. Да и мог ли я поступить иначе? Этот неутомимый, деятельный человек также никогда не отдыхал; работая постоянно, даже ночью, он поручал мне редактировать его мысли, излагать их, и курьеры немедленно везли написанное к его величеству.
Никто не подозрйвал, как мы были деятельны по ночам, ибо на следующее утро Барклай был первый на лошади, присутствуя при выступлении различных корпусов из лагеря и буквально обучая их тому, как надобно поступать, чтобы избежать тесноты, путаницы и замешательства.
- Не думайте, - говорил он мне однажды, - что мои труды мелочны; порядок во время марша составляет самую существенную задачу главнокомандующаго; только при этом условии возможно наметить заранее движение войска. Вы видели вчера, какой безпорядок и смятение царствовали в лагере генерала Тучкова 1-го; предположите, что в этот момент показался бы неприятель; какие это могло бы иметь последствия? поражение раньше сражения! Я отдал приказ выступить в 5 часов утра, а в 7 часов артиллерия и обоз еще оспаривали друг у друга, кому пройти вперед; пехота же не имела мйста пройти. Предположите теперь, что я разсчитывал бы на этот отряд в известный час и что это промедление разстроило бы мою комбинацию, какой бы это могло иметь результатъ? быть может, непоправимое бедсвие. В настоящее время, когда я даю себе труд присутствовать при выступлении войск, начальники отдельных частей по неволе также должны быть при этом; поняв мои указания, как следует браться за дело, они воспользуются впоследствии его плодами. Пусть люди доставляют себе всякие удобства, я ничего не имею против этого, но дело должно быть сделано. После пяти или шести уроков, подобных сегодняшнему, вы увидите, что армия пойдет превосходно.
Я наслаждался этой необыкновенной деятельностью; она приносила мне пользу душевную и телесную;. но мне приходилось иногда исполнять и такие порученин, которые не доставляли мне оеобеннаго удовольствия; между прочим мне было поручено передать выговор великому князю Константину Павловичу, который повел свою кавалерго по мосту вместо того, чтобы вести ее в брод, что задержало марш всой пе¬хоты и артиллерии.
Великий князь, сошедши с лошади, был окружен своим штабом; он принял меня предупредительно, как встречали в то время адъютантов главнокомандующего; я попросил его отойти в сторону и без дальнейших околичностей передал ему это неприятное поручение. Великий князь был благодарен мне за мою скромность, просил передать его извинение главнокомандующему и приказал посадить под арестъ генерала Арсеньева, который был в голове колонны и увлек своим примером остальных. С твх пор великий князь относился ко мне всегда весьма благосклонно и очень часто приказывал своему адъютанту полковнику Н. Чечерину писать мне и спросить, от имени его высочества, может ли он, ложась спать, раздаться. Разумеется, мой отвит был всегда утвердительный, и я сопровождал его обык¬новенно какою либо шуткою, что очень забавляло великаго князя.
Однажды, в знаменитом, но слишком невинном лагере при Дриссе, бивуаки гвардейской кавалерии находились весьма близко к главной квартире. Главнокомандующий прилег отдохнуть, и я восполь¬зовался этим временем, чтобы навестить своихъ друзей кавалергардов - полковников Левенвольде и Левашева. Они были рады видеть меня, и мы распили несколько бутылок шампанскаго. Я был несколько разгорячен этим нектаром, который при данных обстоятельствах показался мне вкуснее обыкновенная; но в ту же минуту за мною явился ординарец с известием, что меня требует главнокоман¬дующий. Я побежал и получил приказания написать донесение импера¬тору. Удалившись в свою хату, я написал то, что было приказано и снес прочитать черновик генералу. Он одобрил и приказал как можно скорее перебелить письмо, дать ему для подписи и отослать с фельдъегерем.
Когда я вернулся к себе, то шампанское, выпитою мною, взяло свое, у меня закружилась голова, и я был не в состоянии перепи¬сать письмо, набросанное мною десять минут перед тйм. Я уже испортил несколько листов бумаги и стал переписывать письмо вновь, но к моему величайшему отчаянно, замечал, что слово «Ваше Величество» было всякий раз написано криво. Дело было ночью, мои товарищи спали; впрочем, я недостаточно был убежден в их скромности, чтобы доверить им тайну корреспонденции, которая была мне поручена. Совершенно потеряв голову, так как письмо должно было быть подписано главнокомандующим до его отхода ко сну, я не знал, что делать, как вдругъ ко мне вошелъ капитан Тимрот, бывший в то время адътотантомъ принца Георгия Ольденбургскаго. Он был славный малый, человек обязательный, скромный, и хотя плохо знал французский язык, но все же достаточно для того, чтобы пере¬писать письмо. Я высказал ему свое затруднение; он вполне понял меня и принялся за дело. Час спустя письмо было переписано и отпра¬влено. Вероятно, ни генерал Барклай, ни император не подозревали, что оно было написано человеком, выпившим лишний бокал шампанскаго, и переписано другим человеком, который никогда въ жизни не писал ни слова по французски.
Однако, непрестанный и чрезмерный труд вскоре отразился на моем здоровье. Я страшно страдал от рожи, сделавшейся у меня на верхней губе.
Главнокомандующий заставил меня совершать переходы в его экипаже и сам внимательно ухаживал за мною. Рожа прошла только тогда, когда я отростил себе усы, которые я ношу съ техъ пор постоянно.
Внимание ко мне главнокомандующего и особое доверие, коим он меня удостоивал, должны были возбудить зависть, что на самом деле и случилось. Многие из товарищей начали завидовать мне, они не могли помириться с тем, что им была неизвестна сущность многих вопросов первостепенной важности и их подробности.
Мысль, что я являюсь посредником между главнокомандующим и монархом, была для них невыносима, и против меня образовался целый заговор.
В то время я весьма мало этим интересовался. Я никогда не любил интриг или, лучше сказать, никогда не мог постичь этого искусства. Впоследствии я испытал на себе, что раны, наносимые им, бывают опаснее тех ран, которые наносит неприятель, когда стоишь к нему лицом к лицу.
Генерала Лаврова сменил в должности начальника штаба маркиз Паулуччи. Выбор того и другого был не особенно удачен.
Маркизъ Паулуччи, человек, одаренный большим умом, был слишком вспыльчив, горяч и безалаберен, чтобы исполнять такия обязан¬ности, где каждый шаг должен быть строго обдуман; кроме того он не обладал одним качеством, необходимым для начальника штаба рус¬ской армии: он не говорил по русски. В одну неделю он все перепутал, доказательство того, что для исполнения его обязанностей было мало одного ума; человек гениальный может быть главнокомандую¬щим хотя бы он не знал ни слова по русски; начальнику штаба нет надобности быть гешем, но он должен обладать качествами, коих не было ни у Паулуччи, ни у Лаврова. Один из них был человек пылкий, необузданный, другой был разбит параличем, не мог ни ходить, ни ездить верхом. Непостижимо, каким образом выбор императора мог пасть на людей, столь мало пригодных к исполнению таких сложных обязанностей.
Генералъ-квартирмейстер Мухин также был посредственностью. Все его прошлые заслуги заключались в том, что он составил прекрасную карту Крыма; но, обладая искусством хорошаго чертеж¬ника, он не обладал ни образовашем, ни соображешем, словом это была мокрая курица в полном смысле слова: необузданный Пау¬луччи мигом сбил его окончательно с толка.
Генерал Барклай поручил мне изложить императору, насколько по¬добное положение дел было неудобно; вместе с тем он приказал мне составить краткие характеристики главных генералов армии, и сам набросал их въ общих чертах. Положение главнокомандую¬щего сделалось столь критическим, что этот достойный человек, не желавший никому вредить, был вынужден высказать императору всю правду: приходилось действовать энергично, что он и сделал, не щадя личностей.
Генералы Лавровъ и Паулуччи были последовательно сме¬нены; их место занял Ермолов, а на место генерала Мухина был назначен полковник Толь, весьма достойный, образованный и безстрашный молодой человек, характера твердаго и решительнаго.
Занимая весьма непродолжительно место начальника штаба, мар¬киз Паулуччи относился ко мне весьма доброжелательно, и я не мог нахвалиться им; геяерал Ермолов, напротив того, возненавидел меня с самаго начала. Какая была тому причина, мне не известно. Мои завистники и недоброжелатели примкнули к нему, и с этого момента подняли голову и начали действовать с намерешем погубить меня.
Я узналъ впоследствии, что генералъ Ермолов, желая быть попу¬лярным относился враждебно ко всем тем, кто носил иностранную фамилию: этим объясняется и недоброжелательное отношеше его ко мне. К тому же его предместники лишились своей должности при моем посредстве, и он не хотел, по его словам, пригреть на сердце столь опасную змею, которая была еще более опасна по своей скром¬ности; действительно, я был могилою тайн и если уже маркизу Пау¬луччи не удалось ничего выведать у меня при всей его хитрости и заигрывании, то генерал Ермолов, разумеется, мог еще менее на это разсчитывать, так как, обладая несомненными достоинствами, огромной энергией и непоколебимой волей, он был двоедушен и жесток и не пренеброгал никакими средствами для достижения своих целей. По словам самого императора, сердце Ермолова было так же черно, как его сапог: так отозвался об нсм его величество в разговоре со своим любимцем, командиромъ Семеновскаго полка полковникомъ Криднером.
С самаго приезда генерала Ермолова, интриги так преумножились, что это напугало самых смелых людей.
Всякай имел что-нибудь против Барклая, сам не зная почему. В заговор вошли граф, ловкий интриган, и маркизъ Паулуччи, котораго снедало честолтобие и который всех высмеивал. Все действия главнокомандующаго критиковались; генерал Ермолов лицемерно пожимал плечами и, делая ему всевозможный неприятности старался добиться того, чтобы пост главнокомандующаго стал ему нестерпим. Генерал Беннигсен, герцог Александр Виртембергский, принцы Ольденбургские обсуждали без всякаго стеснения мнимыя ошибки, сделанные Барклаем, и его мнимую неспособность. Они заразили духом критики большинство генералов, которых, в довершение беды, поддерживал великий княз Константин Павлович, коего Ермолов быстро съумел обойти.
Император, которому все эти происки были известны, не изменил своего взгляда на Барклая и, желая прекратить интриги, решил уехать из армии, предоставив Барклаю такие неограниченные полномочия, какими еще никогда не пользовался главнокомандующий.
Тогда надобно было видеть, как передняя и приемная комнаты и даже двор дома, занимаемаго Барклаем и опустевшие последнее время, наполнились теми же лицами, который так открыто критико¬вали все его действия.
Барклай не изменил даже своего обращешя с ними: он по-прежнему был спокоен, невозмутим и со всеми вежлив.

Сообщение отредактировал litregol - 14.1.2011, 15:01

[Ульянов]

конечно, интересно. Продолжай! )

[litregol]

На сегодня хватит....ждем помощи и коментариев...

XX.

Отступление русской армии. - Арриергардное дело князя Шаховскаго. - По¬сылка Левенштерна парламентером к королю Неаполитанскому. - Генерал Себастни и его политические соображения. - Граф Мануччи и его супруга. - Возвращение Левенштерна в главную квартиру. - Интриги против него.

До сражения, происходившаго близ Вильны, неприятель шел вперед как бы ощупью; заняв же этот город, он начал действовать более решительно; таким образом он атаковал энергично арриергард князя Шаховскаго, который, отступая, храбро сопроти¬влялся в надежде достигнуть леса, где он был бы защищен от нападения французов; но для этого приходилось преодолеть большие усилия; остальная же армия, идя в ущельи, не могла ничем помочь ему.
Главнокомандующий отрядил из войска, конвоировавшего его главную квартиру, три эскадрона Каргопольских драгун, один батальон Петербургских гренадер, два орудия и послал их на по¬мощь Шаховскому. Командование этим отрядом было поручено мне. Я подоспелъ вовремя; положение Шаховскаго становилось критическим; неприятель начинал теснить наши фланги с намерением отрезать князю отступление к лесу; гвардейские казаки, отличавшиеся изумительной храбростью и сметливостью готовились погибнуть, когда мои драгуны с их блестящими касками показались па оиушке леса; влево от них шли гренадеры и орудия, открыли немедленно огонь картечью.
Я только показал неириятелю мои силы; запретив отряду дви¬нуться на шаг далее, в надежде, что противник, не имея возмож¬ности видеть, кто следовал за мною, остановится; так и случилось. Князю Шаховскому удалось сосредоточить свои войска и продолжать свой путь на следуюшдй день.
В ту же ночь я возвратился со своим отрядом в главную квар¬тиру. Наша армия продолжала отступать; главная квартира импера¬тора перешла из Свенцян в Видзы; а главная квартира главно¬командующего находилась в девяти верстах от этого города.
Арриергард, коим командовал генерал барон Корф, имел
23-го дня сильную стычку с неприятельским авангардом, находившимся под командою генералов Себастиани и Субервика. Это была
первая серьезная встреча нашей регулярной кавалерии с непртятелем; она сражалась превосходно.
Маркиз Паулуччи отправился на поле сражения; главнокомандующий приказал мне сопровождать его. Паулуччи велел выдвинуть, как нельзя более кстати, батарею, которая сразу остановила натиск неприятеля; храбрость и разумная распорядительность графа Кутайсова, коего поддержали наши храбрые Елизаветградские гусары, решили участь этого сражения, самым блестящим моментом котораго было, как всегда, далеко прокатившееся «ура!» наших гвардейских казаков.
Во время этой атаки я увидел одного молодаго офицера, распростертаго без движения на земле. Так как он еще дышал, то я приказал подобрать его; это был молодой князь Гогенлоэ, эскадрон¬ный командир виртемборгской легкой конницы.
Я позаботился о нем, далъ ему белья; раны его были перевязаны и в скором времени зажили; десять дней спустя он мог отправиться во внутрение губернии Росии, где ему указано было жить.
Между темъ мои противники не сидели сложа руки; так как мои успешныя действия еще более поддержали лестное мнение, которое составил обо мне главнокомандующий, то они думали день и ночь о том, как бы сделать меня безполезным, и с этой целью придумали под каким-либо благовидным предлогом удалить меня с его глаз, разечитывая совершенно верно, что когда я угеду, то Барклай поручит кому-либо другому все то, что я исполнял.
Генералъ Ермолов предложил главнокомандующему послат меня парламентером к королю Неаполитанскому. Поручение было щекот¬ливое; для этого требовался офицер смышленый, наблюдательный. Барклай не колеблясь возложил на меня это поручеше; я не имел причины жаловаться на это и, получив надлежащие инструкции, я уехал.
Поручение, данное мне, было на взгляд весьма лестное; оно имело троякую цель: я должен был потребовать экипажи князя Гогенлоэ, котораго выдали за родственника вдовствующей императрицы с тою целью, чтобы не получить отказа; кроме того, мне было поручено соста¬вить себе понятие о положении, в каком находилась французская армия, и наконец, для того чтобы отвлечь впимание французов от движешя, которое корпус графа Витгеншейна совершал влево, и скрыть от них это движение, мне приказано было дать понять им, что против французской армии оперировал в данное время именно корпус графа Витгенштейна. С этой целью письмо, которое я вез, было под¬писано «Витгенштейн».
Я доехал вскоре до нашего арриергарда коим командовал храбрый и доблестный молодой генерал граф Кутайсов. Он просил главнокомандующаго назначить меня к нему для того, чтобы помочь ему в исполнении весьма труднаго и важнаго дела, но главнокомандующий отказал, сказав, что он не может обойтись без меня. Я был благодарен графу Кутайсову за его просьбу и еще более был благодарен генералу Барклаю за его отказ.
Французский авангард находился въ шестидесяти верстах от нашей главной квартиры; Кутайсов был в 30 верстах от нее.
Прибыв к Кутайсову со всевозможной поспешностью, я застал у него Потемкина, Шепинга и других моих добрых знакомых. Он дал мне свежую лошадь, польскаго улана и трубача ввиде конвоя.
Встрегив французский патруль из двенадцати человек гусар, я предложил им знаками остановиться, но они не обратили на это ни малейшего внимания, так же точно, как и на сигнал, поданный трубачем, а повернули лошадей и поскакали в лагерь, чтобы дать знать о моем появлении.
Между тем я подъехал к их ведетам, которые поспешили мне на встречу, держа пики наперевес и обнажив сабли. Желая показать им, что я ехал не с враждебнымя намерешями, я спешился и пошел им на встречу. Офицер спросил меня, что мне надобно? Я показал ему данное мне письмо. Не сказав ни слова, он приказал окружить меня, не спускать с меня глаз и помчался галопомъ въ лагерь с донесешем. Вскоре подъехали к нам генерал граф Себастиани и гусарский генерал Субервик. Эти господа также сошли с лошадей; осведомившись о возложенном на меня поручении, они пред¬ложили мне войти в находившийся по близости кабак, чтобы обождать там ответ короля Неаполитанскаго.
По приказанию генерала Себастиани нам бьтл подан прекрасный завтрак. и мы беседовали два часа о текущих событьях. В это время я видел, как возвращались фуражиры, везшиие целые снопы ржи; их лошади были худы, как клячи. Я заключил из этого, что их кавалерия была уже истощена и дойдет вскоре до полнаго изнурения.
Я старался как можно убедительнее дать понять французами, что я послан графом Витгенштейном. Но генерал Себастиани не обратил на это особеннаго внимания. Это был человек весьма умный, приятной наружности и очень предупредительный; немного фатоватый, большой краснобай и страшный болтун.
Все то, что я донес о нашем разговоре с ним главнокоман¬дующему и императору, чрезвычайно заинтересовало их, и они вос¬пользовались тем, что он так необдуманно высказал мне.
Король Неаполитанский прихал довольно скоро, окруженный многочисленным и блестящим штабом. Мюрат был очень хорош собою; у него был прекрасный тип лица, и он так прекрасно усвоил себе самые изысканные манеры, что тот, кто не знал об его происхождении, легко мог принять его за прирожденнаго дворянина. Он прочитал мое письмо, приказал немедленно написать отвт и спро¬сил меня: «где я оставил императора». Я отвечалъ ему, что мне не известно, где находится его величество, так как я послан к нему графом Витгенштейном.
Ба, - сказал он, - мы знаем лучше вас, где находится граф Витгенштейн.
Я отвечал, что так как я приехал не с целью убеждать его, то король может думать что угодно.
Каким образом случилось, - продолжалъ король, - что две нации, созданные для того, чтобы любить другъ друга, стали врагами?
Причина этого та, - отвечал я, - что каждая из этих наций создана для того, чтобы быть хозяйкою у себя дома; нам следовало бы посещать другъ друга только на почтовых, а не с такою много¬численною свитою, какая окружает в настоящую минуту ваше вели¬чество.
Мюратъ улыбнулся, и я заметил также улыбку одобрения на лице его штабных. Он продолжалъ:
- Наше вторжение в ваши области не отвратило еще вас от войны?
- Напротив, это возбуждает наш патрютизм; к тому же про¬странства у нас, благодаря Бога, достаточно, и мы отступаем лишь для того, чтобы лучше разбежаться и прыгнуть.
- Нет, - отвечал корол, - хороший опыт покажет вам, что влечет за собою потеря областей; но тогда уже будет поздно.
Осведомившись затем о князе Гогенлоэ, он приказал Себастиани позаботиться обо мне, но не велел отпускать меня прежде, нежели будет совершено предполагаемое, им движение. Я протестовал против этого приказания; но это было напрасно.
За моим трубачем и ордипарцем зорко следили; генерал Себастиани предложил мне сесть на лошадь и сопровождать его; король остался на месте; тогда началось передвижение войск. Себастиани стал во главе бригады генерала Субервика, полка польских гусар, полка виртембергской легкой конницы и двух эскадронов довольно плохих прусских улан. Жаль было смотреть на эту кавалерию по сравнешю с нашей. Самые сильные взводы имели 7 или 8 рядов; но французы видимо гордились этим. Эти эскадроны издавали смрадный запах; все лошади были изранены седлами и походили на знаменитаго Донъ-Кихота.
Перед этой массой кавалерии шел небольшой авангард; мы направились к Видзы, где я ночевал накануне. Прежде нежели всту¬пить в этот маленький городишко, генерал Себаейани вытащил из кармана две звезды и прицепил их к своему мундиру, вероятно, для того, чтобы внушить почтение нескольким жалким евреям, которые одни оставались еще в городе.
Я ужинал накануне в одной из гостиницъ этого города с генералом Всеволожским, командовавшим Елизаветградским гусарским полком. Себастиани зашел в ту же самую гостиницу. Я призвал хозяина гостиницы и стал разспрашивать его. Вдруг мне пришла мысль убедить генерала Себастиани в том, что я действительно былъ поолан графом Витгенштейном. Я предложил генералу спросить хозяина, узнает ли он меня и ужинал ли я у него накануне. Хозяин отвечал утвердительно.
- Продолжайте, - сказалъ я Себастиани, - и спросите его, с кем я ужинал?
- С гусарским генералом,—отвйчал трактирщик.
- А его имя,—спросил генерал.
- Я не припомню хорошенько,—отвечалъ хозяин,—но его имя начиналось с В... Вен... Витг..., не помню хорошенько, но помню, что он щедро заплатил мне.
Услыхав это, генерал Себаслчани, со свойственным французам легкомыслием, не сомневался более в истине разсказанной мною ему и королю Неаполитанскому басни и заявил, что благодаря счастливой случайности он убедился в этом как раз вовремя. Потребовав чернил и бумаги, он поспешил написать донесение королю, проклиная всех шпионов евреев, которые сообщили ему ложные сведдения.
Я посмеивался исподтишка над его легковерием. Такъ какъ в этом заключалась самая трудная часть возложоннаго на меня поручения, то я был очень счастлив!,, что она удалась сверх ожидания. Граф Витгенштейн мог таким образом опередить неприятеля на два или на три марша! Это только и требовалось. На войне выигранное время есть уже половина победы.
При мне привели во французский лагерь несколько русских дезертиров, и мне было весьма прискорбно слышать, как они говорили, что бежали потому, что умирали от голода. Генерал Себастиани был в восторге от этого признания, но когда я обратился к этим несчастным с крупной бранью, то они вскочили на ноги, стали в почти¬тельную позу и воскликнули: виноваты! Я узналъ впоследствии, что это были литовцы.
Генералъ Себастиани болтал без умолка, наслаждаясь повидимому своей собственной речью; из его болтовни я узнал план Наполеона: оставить один армейский корпус оперировать на Двине и идти с остальными силами на Смоленск и Москву.
Эта болтливость не пропала даромъ: я поспешил, по возвращении, довести об этом до сведения главнокомандующего, который приказал мне немедленно изготовить донесение императору, изложив в нем те доводы, на основании которых я предполагал что Наполеон не пойдет на Петербург. Ныне все думают, что они поняли сразу намерения императора французов, но в то время, о котором я говорю, мнения по этому поводу очень расходились.
Генерал Себатани хотел убедить меня в том, что в Россли умы давно уже волнуются. Из этого было видно, как мало ему был знаком дух нашего народа, и как велика была ошибка Наполеона, когда он думал, что русские будут способствовать его видам и намйрешям.
Предполагая дать русскому народу свободу, он не по думал о том, что народ не имел яснаго представления об этом слове. Руские не желают перемены: их преданность императору внушается им релиией и тесно связана с их преданностью старинным обычаям. Поэтому коварные обещания Бонапарта не произвели никакого впечатления на население. Крестьяне не верили в эти братские уверения; они видели, что их жилища заняты неприятелем, их жены и дочери изнасилованы, церкви осквернены, и поэтому всякий брался за оружие. Страдания народа усиливались съ каждым днем, его отчаяние дошло вскоре до крайних пределов. Русское дворянство выказало при этих обстоятельствах такую преданность монарху и отечеству, которая вечно будет служить к его чести. И жертвы, принесенные народом, пре¬взошли ниправительста. Таково было в ту эпоху настроение умов; видно, оно совершенно не соответствовало надеждам французов.
Я высказал эти соображешя генералу Себастиани, который сделался вдруг серьезным. Помолчав несколько минут, он спросил, какой губернии я урожоноц. Я отвечал, что я остляндец. Тогда он сказал, что тайные агенты Наполеона не дошли еще до нас, но что Курляндия уже волнуется, и выразил надежду, что мы в коице концов также сблизимся с Европою. Я притворился, будто не понимаю, что он хотел этим сказать; тогда он развил мн свои мысли, которые клонились ни более ни менее к тому, чтобы отделить Прибалтийские губернии от России образовать из них герцогство или включить их в королевство Польское!
- А что же вы сделаете с Петербургом? - спросилъ я, - его в карман не положишь.
- Конечно,—отвечал он,—Петербург сделается торговым портом, вот и все; он возвратится таким образом къ своему первоначальному назначению.
Кровь бросилась мне в голову, я уже не мог говорить долее в таком ироническом тоне, который я принял вначале, и сказал с живостью:
- Генерал, вы жестоко ошибаетесь; Петербург будетъ попрежнему резиденцией наших монархов, наши губернии будут служить ему оплотом; мы предпочтем остаться Азией вместе с Росаей скорее, нежели сделаться Европою с кемъ бы то ни было. Разрешите мне, генерал, вернуться к арми; ваша беседа не может нравиться мне, ни быть для меня поучительною; мы теряем оба время, а нам предстоит еще много дела: вам для того, чтобы выполнить ваши планы, а нам для того, чтобы помешать их выполнению.
Генерал Себаотиани окончил разговор столь гнусными словами, что я не хочу повторять их в этих записках; но я счел долгом передать их главнокомандующему, который в свою очередь сообщил их императору. Мне говорил об этом въ 1847 г. графъ Петр Пален, которому передала о том великая княгиня Екатерина Павловна со слов императора, но я не буду забегать вперед; этот эпизодъ будет разсказан в своем месте.
Наконец, мне было разрешено уехать; я увез нисколько экземпляров известнаго бюллетеня, обнародованнаго в Волковыскй и ко¬торый толькочто был получен геиералом Себасйани из главной квартиры.
Я подъехал к нашим авлнпостам под французским конвоем, изнемогая от усталости.
Казаки разрушили все мосты, так что мне пришлось перепра¬виться через небольшую речку вплавь. К счастью, я ехал на одной из великолепных лошадей князя Гогенлоэ, которую король неаполи¬танский разрешил мне взять; это была легкая и в то же время сильная гнедая лошадь; вюртембергский офицеръ графъ Гревениц, сопровождавший меня, оказал мне истинную услугу, приказав срезать откосы, чтобы сделать доступными берега этой проклятой илистой речки. Добравшись до противоположного берега, я раздался донага, чтобы высушить свою одежду. Казаки поподчивали меня водкой, и я крепко уснул.
Два часа спустя, меня разбудили ружейные выстрелы; неприятель пытался овладеть переправою; я вскочил на лошадь, чтобы догнать главную квартиру.
Остановившись ненадолго возле отряда графа Кутайсова, чтобы дать отдохнуть лошадям, я поспешил затем в замокъ Бельмонт, принадлежавшей графу Мануччи.
Главнокомандующий толькочто уехал оттуда, оставив в замке своего адъютанта, молодаго Клингера, и роту гренадер Семеновскаго полка, чтобы конвоировать хорошенькую и пи-кантную графиню Мануччи, которая была, повидимому, вполне нам предана. Она была так любезна, что усадила меня в свою карету и, отвезла в главную квартиру. Ее муж остался в замке, решив выждать дальнейших событий.
Онъ предложил нам штук тридцать рогатаго скота, за что мы были ему весьма благодарны; но я слышал впоследствии от одного еврея, что он припряталъ вдвое большее количество скота лесу, чтобы было чем угостить французов.
Главнокомандующий принял меня как нельзя более благосклонно, велел немедленно написать его величеству подробное донесение обо всем, что я видел и слышал, и обещал доложить императору обо всем сделанном мною. Но случилось как раз обратное. Генерал Ермолов, назначенный на место маркиза Паулуччи, успел уже повредить мне в глазах императора, и флигель-адъютант его величества полковникъ, баронъ Вольцоген, передалъ мне впоследствии, что государь сказал:
- Я не особенно доиолен выбором, сделаннымъ Барклаем, ибо Левенштерн совершил в 1809 году поход с французами и, как знат, не завязались ли у него сношения с ними: в переживаемое нами время нельзя никому доверять.
Эта мысль не могла быть высказана великодушным и добрым императором, по его собственному побуждению, она была внушена ему генералом Ермоловым, который придумал вернейшее средство, чтобы погубить меня; это средство удалось ему: добро, делаемое человеком, забывается, а зло, даже предполагаемое, не забывается никогда.
Но так как главнокомандующий попрежнему был благосклонен ко мне, то меня не могли удалить силою; поэтому генерал Ермолов и измышлял, под разными предлогами, всевозможный поручения, которые, - по его словам, - я один только и мог исполнить.
Он и вся его клика надеялись, как я уже сказал, что главно¬командующий отвыкнет понемногу работать со мною и что в одно из моихъ отсутствий им удастся уговорить его взять вместо меня другое лицо. И этот план удался, но я на это не сетовал, так как мне гораздо более нравилось ездить на аванпосты и присутство¬вать при сражешях, нежели высиживать но целым часам в каби¬нете; но мои недоброжелатели и не подозревали этого.
Несколько месяцев спустя Ермолов, обагренный кровью, точно так же, как и я, при всех покаялся мне во всем на батарее, ко¬торую мы отбили вместе с ним у неприятеля. Прежде, нежели я разскажу, каким образом произошло это примирение, запечатленное кровью, я скажу, что Ермолов, чтобы отделаться отъ Барклая, хотел навлечь на него подозрение, и я играл в этом случае только роль фитиля, коим зажигают фейерверк.
Главнокомандующий и я носили иностранные фамилии; в этом видели преступление с нашей стороны; между тем, мы были душою истинно pyccкие люди. Барклай доказал это блеотящим образом в роли главнокомандующего, а я более скромно. Обагрил свою шпагу кровью неприятеля.

[litregol]

Орас Франсуа Бастьен Себастьяни де Ла Порта (фр. Horace François Bastien Sébastiani de La Porta) (1772—1851) — маршал Франции



Может у кого есть еще какие интересные иллюстрации к тексту?

[litregol]

XXI.

Движение к Дриссе. - Приказ императора Александра по армии.—A. П. Ермолов и его отношения к Барклаю. -Победа при Кобрине. – Отступление от Витебска.

27-го июня армия стянулась в укрепленный лагерь при Дриссе, по плану, предложенному и выполненному генераломъ Пфулем; но этот лагерь с самаго начала был признан безполезным и безцельным.
Позиция была сильная, но она уже не годилась для русской армии, хотя была бы превосходными стратегическим пунктом, если бы Наполеон двинул свои войска на Псков и в Лифляндскую губернию.
Графъ Виттенштейн, получив приказание оперировать с одним корпусом на нашем правом фланге и прикрывать Двину, Ригу и дорогу в Петербург начал у Дрнееы свою блистательную карьеру, покрывшую его славою.
Так как отступление русской армии могло иметь пагубное влияние на нравственное состояне и иа дух солдат, то сочли нужным успо¬коить войско, доказывая ему, что отступление совершалось только для того, чтобы сосредоточить различные корпусы в одномъ пункте. С этой целью Алексавдр отдал 27-го дня, в день Полтавской битвы, следуюпцй дневной приказ:
«Руские воины! Наконец, вы достигли той цели, к которой стре¬мились. Когда неприятель дерзнул вступить в пределы нашей Имиерии, вы были на границе, для наблгодения оной. До совершеннаго соединения армии нашей временным и нужным отступлением удерживаемо было кипящее ваше мужество - остановить дерзкий шаг нещнятеля. Ныне все корпуса первой нашей армии соединились на месте предназначенном. Теперь предстоит новый случай оказать известную вашу храбрость и приобрести награду за понесенные труды.
«Ныненшй день, ознаменованный Полтавскою победою, да послу¬жит вам примером! Память победоносных предков ваших да возбудит вас к славнейшим подвигам! Они мощною рукою разили врагов своих; вы, следуя по стезям их, стремитесь к уничтожению ненриятельских покушений за веру, честь, отечество и семейств ваших. Правду вашу видит Бог и ниспошлет на вас свое благословение».
После того, как была произведена большая рекогносцировка и у императора состоялся совет, было решено оставить окопы и отсту¬пить к Полоцку.
Армия жестоко обвиняла генерала Пфуля, даже было произнесено слово «измена», а между тем план этого генерала был превосходно задуман. Он соорудил Дрисекий лагерь в предположении что будетъ занятъ 80-ю резервными батальонами, а армии Барклая и князя Багратиона, свободные в своих, дшгжплях, должны были оперировать на его флангах.
Такъ как соединение 1-ой и 2-ой армии еще не совершилось, а восьмидесяти батальонов но оказалось на лицо, вследтвие этого не удался и весь первоначальный нлан компании.
4-го июля армия диииулаеь двумя колоннами к Полоцку.
В окрестностиях этого города, император покпиул нас, уехав в Москву.
Перед отъездом государь приехал проститься с генералом Барклаем. Он застал его за работою в конюшне, - ему было везде хорошо, лишь бы быть поближе к армии.
Проведя с Барклаем около часа, император простился с ним и обнял его. Его величество был очень взволнован; я был в тот день дежурный и один ирисутствовал при этой сцене, которая глу¬боко растрогала меня.
Сев в дорожную коляску, вмператор обернулся еще раз и сказал Барклаю:
- Прощайте, генерал, еще раз прощайте; надеюсь, до свиданья. Поручаю вамъ свою армию; не забудьте, что у меня второй нет: эта мысль не должна покидать нас.
Слова - знаменательные в устах монарха и достаточно объясняющие осмотрительность, с какою действовал главнокомандующий, возбудивший этим против себя всеобщее неудовольствие. Песни, сочиненные по этому поводу в отряде генерала Беннигсена, были распространены в армии и забавляли людей праздных н тех тунеядцев, которые всегда пристраиваются к главной квартире; песни эти покажут, как насмешка коснулась человека весьма почтеннаго и самаго искренняго патриота своего времени.
Последующия события доказали, что система действий, принятая по воле императора, которому главнокомандующий подчинялся во всех своих военных операщях, спасла Россию и Европу: в самом деле все ужасы и бедствия, постигшие французскую армию, не исключая пожара Москвы, не имели бы никаких благоприятных для нас последствий, если бы мы не сохранили в целости прекрасно организованную армию, которой мы впослеЬдствии могли воспользоваться.
После отъезда императора, положение Барклая сделалось еще более тягостным; но зато оно сделалось и более почетным. На нем одном лежало все бремя дальнейшей судьбы России! Никто лучше его не понимал этой великой и священной ответственности. Если его про-тивники и клеветники, оскорблявшие его при жизни, потревожатъ его прах, то они увидятъ, что в нем не было ничего, кроме самого безкорыстного патрютизма и величайшаго самоотвержения.
Bсе мысли генерала Барклая были заняты осуществлением столь желанного соединения первой армии со второй, коей командовал князь Багратион.
Барклай, и въ присутствии императора, горько жаловался на распо¬ряжения князя Багратшна и атамана Платова; но он всегда хвалил графа Палена и генерала Дохтурова, кои, совершив изумительные пере¬ходы и сражаясь ежедневно, успели соединиться и выйти из крайне опаснаго положения. Впоследствии, Барклай, видя честное поведение Багратиона, изменил о немъ мнение и стал относиться к нему более сочувственно.
8-го июля армия достигла до Полоцка и, продолжая свое отступление, 11-го июля уже была в Витебске.
Тут генерал Тормасов порадовал нас известием о победе, одержанной при Кобрине. По этому случаю был отслужен молебен, на котором присутствовал главноокомандующий. Окруженный пятью генералами в голубых лентах и всем штабом, он стоял впереди этой блестящей свиты и первый получил благословенный хлебец.
Всть о победе, одержанной генералом Тормасовым, была возве¬щена армии 101-м пушечным выстрелом.
В Витебске главнокомандукнщй занял позищю влево от города, приказалъ 4-му и 5-му корпусам переправиться через Двину, а 3-му кавалерийекому корпусу идти по дороге в Бешенковичи.
Графъ Остерман двинулся по направленно к Островно, чтобы за¬держать слишком поспешное движение неприятеля, выиграть время и дать таким образомъ 2-й армии возможность нагнать нас.
Авангард графа Остермана встретилъ 13-го июля авангард Мюрата и опрокинул его в первый момент, но гвардейские гусары, слишком увлекшись преследовашем неприятеля, наскочили на его резерв и были им отброшены; мы потеряли въ этой стычке 6 орудий.
Главнокомандующий послал меня по утру к графу Остерману узнать, в каком он находится положении. Легко было видеть, что если бы граф Остерман действовал в том же духе, то его корпус был бы вскоре уяичтожен, не принеся никакой пользы. По мнению этого храбрейшаго генерала, все военное искусство заключается в том, чтобы вести людей в огонь без оглядки и идти в опасность первому.
Он не слушал советов состоявших при нем генералов, двух Бахметевых и Окунева, который был впоследствии убит, но выказал готовность сообразоваться с мнением человека, посланнаго главнокомандующим; Бахметевы были настолько благоразумны, что, отбросив самолюбие, просили меня указать генералу все то, что они считали полезным в данную минуту.
Мой сотоварищ, Сеславин, помог мне в этом случае. Граф Остерман поручил нам руководить действиями на его флангах, решив сам командовать центром. Подчиненные ему генералы только этого и желали, такъ как при полномочиях, данныхъ Сеславину и мне, они получили возможность действовать сообразно с обстоятель¬ствами, одним словом, могли вести сражение более правильно, не компрометтируя успехи до тех пор, пока не подошел бы корпусъ Туч¬кова, или, лучше сказать, дивизия Коновницына, коему я передал лично приказание главнокомандующаго идти на помощь графу Остерману.
Сеславин командовал левым крылом, а я правым; это дало мне возможность предоставить гвардейским гусарам случай отпла¬тить неприятельской кавалерии за испытанную ими по утру неудачу. Французы шли по большой дороге и повидимому намеревались атако¬вать наших гусар. Тогда я велел двинуть впередъ два 12 ф. орудия, которые действовали столь успешно, что наши гусары, смущенные по утру своей неудачею, решились атаковать их и со своей обычной отвагою разсеяли неприятельскую кавалерию, которая пришла в замешательство от наших выстргелов, и опрокинули ее. Таким образом им удалось прекратить наступательное движение фрунцузов на наш правый фланга.
Сеславин на левом фланге действовал также успешно. День, начавшийся так неудачно, окончился благополучно в томъ смысле, что графу Остерману не пришлось отступить; порядок был возстановлен еще до заката солнца и когда войска отдохнули, то Сеславин мог, по приказании главнокомандующаго, отступить к корпусу Туч¬кова и занять указанную ему позицию.
Я былъ очень удивлен тем, что генерал Коновницын все еще не появлялся. Отправившись тотчас по окончании сражения к главно¬командующему, чтобы донести ему о подробностях, я наделся встре¬тить Коновницына по пути. Я ехал так быстро, как только могла меня нести измученная лошадь, но я проехал десять верст, а Коновницына все не было. Это обстоятельство начинало тревожить меня, так как я обещал графу Остерману, что его отряд отдохнет под прикрьтем отряда Коновницына.
Наконец, я встретил его дивизию, расположившуюся у большой дороги в безпорядке как бы для отдыха. Я поспешно спросил у егерей, которые курили лежа и сидя во рвах: «Гдй ваш генерал?»
Ко мне подошел князь Шаховской.
Ради Бога, - сказал я,—что вы тут делаете? Где генерал Ко¬новницын? Ему уже следовало бы быть на нозиции, указанной ему пять или шесть часов тому назад. Граф Отсрман разсчитывает на него и, если он его не найдет, то один Бог знает, что из этого может произойти.
Во время этого разговора подъехал сам Коновницын; на энер¬гичные упреки, с коими я обратился к нему, он отвечал, что он тщетно ожидал известий от графа Остермана и, не получив их, решил остановиться, чтобы не подвергать свое войско опасности.
- Но, генерал, - возразилъ я, - вам следовало розыскать графа Остермана; таков был смысл приказания, переданнаго вам мною сегодня утром; вы должны были занять позицию в четырех или пяти верстах позади его корпуса, для того чтобы поддержать его. Я не¬медленно донесу обо всем главнокомандующему; пошлите к графу Остерману адъютанта, чтобы он знал, где вас найти, и займите ка¬кую-либо позищю вправо или влево от большой дороги, чтобы не за¬громождать ее войском.
Я был страшно возмущен. Проговорив все это с живостью, я поклонился и собирался ехать; но князь Шаховской остановил меня и, понимая, что мое донесение могло повредить генералу Коновницыну, просил не делать ему неприятности и не говорить, что я нашел его с вой¬ском на большой дороге. В это время к нам подошелъ Коновни¬цыи, он дал мне честное слово в том, что он готов поддержать корпус Остермана и подойдет вовремя и что я могу быть спокоен, что приказание, переданное мною, будет исполнено.
Этот храбрый генерал пользовался всеобщим уважешем. По¬этому я решил, не колеблясь, умолчать обо всем; и мне не пришлось в этом раскаяться, так как на следующее утро Коновницын подкрепил корпусъ Остермана и кроме того оказал неприятелю столь энер¬гичное еопротивление, что главнокомандующий осыпал его похвалами в присутствии своего штаба.
С этих пор генерал Коновницын относился ко мне с большим расположешем в то время, когда он достиг виднаго положения в нашей армии.
Я проехал в этот день 60 верст на одной и той же лошади. Мне посчастливилось встретить по пути семью поляков, которые решили при приближении французов переселиться в Подольскую ни за ними ехал большой фургон, нагруженный вещами и перинами. Они позволили мне растянуться в этомъ фургоне, и я доехал таким образом до Витебска, вполне отдохнув от утомления, испытаннаго мною в этот день.
Между тем армия заняла позицию в окрестностях Витебска; ее правый фланг опирался на Двину. Несмотря на то, что наши силы были менее значительны, главнокомандующий возъимел смелую мысль принять сражение; с этою целью уже были сделаны все надлежащие распоряжения, как вдруг известие, полученное им от князя Баграиона, побудило его в виду неприятеля снять лагерь и продолжать отступление.
Это был один из великолепнейших маиевров Барклая; это рение отличалось большим благоразумием, и смелостью, нежели мож¬но думать.
Графъ Петръ Пален, прикрывавший отступление, выказалъ при ; этом такие выдающиеся способности, которые показали чего можно было ожидать от него впредь. Он сражался весь день против соединенных сил короля Неаполитанскаго и вицекороля Италианскаго, и таким образом дал главнокомандующему возможность совершить отступление в изумительном порядке: неприятель был некоторое время в полной неизвестности относительно того, в каком напра¬влении ушла русская армия.
Зрелище было величественное; армия стоя под ружьем на высотах, господствовавших над полем битвы, где сражался граф Пален, была безмолвной свидетельницей доблестнаго подвига, совершавшагося на ея глазах.
Я был послан к графу Палену, чтобы передать ему совершен¬ное удовольсгпие главнокомандующего; мне было приказано остаться при нем до техъ пор, пока он окончит свое движение на Порадзки, и сообщить ему о ходе событий. Вечером, граф Пален, пройдя со своим отрядом в полном иорядке через Витебск, оставил город во власть неприятеля.
Граф Пален недомогал, но не сходил с лошади нисколько дней подряд, однако в конце концов он все же был вынужден ко всеобщему сожалению уехать из армии и едва не умер от горячки.
На следующий день я едва не попал каким-то чудом в плен: мы сражались весь день и могли немного отдохнуть только с наступлением ночи.
Граф Пален предложил евыпить для подкрепления своего знаменитаго нью, но у нас не было чем закусить. К счастью для наших отощавших желудков, в это время подоспел полковникъ Потемкин, предложивший нам пообедать вместе с ним.
Потемкин, весьма храбрый на поле битвы, был сибарит на бивуаке; он предложил нам такой обед, который сделал бы честь и в Петербурге. Превосходные блюда и дессерты были поданы на прекрасной фарфоровой посуде и запиты прекрасным вином.
Пообедав, мы легли отдохнуть; я лег возле моих лошадей на дворе, довольный темъ, что у них было в изобилии фуража и соломы. Я уснул, не предупредив брата о том, где я находился.
На следующий день, неприятель атаковал рано утром наши аванпосты и отбросил их из деревни, в которой я спал еще глубоким сном. Граф Пален и брат не тревожились обо мне, воображая, что я уехал вперед. Вдруг я услыхал в конце деревни ружейные выстрелы; я поспешно разбудил людей, мы быстро оседлали лошадей и вскочили на них; у ворот моего двора стояло уже два французских кавалериста. Закричавъ «ура!», я бросился на них; моему примеру последовали казаки и двое денщиков, бывших со мною. Неприятель вообразил, что он попал в засаду, и ускакал во весь опор; мы же со своей стороны ускакали еще более поспешно. Французские егеря, поняв вскоре свою ошибку, преследовали меня; но тутъ подоспели казаки, которые меня освободили.
Я посмеялся над этим приключением, но далъ себе слово не попадаться более в подобную западню. Пробыв три дня с графом Паленом, я возвратился в главную квартиру.
Так как я был свидетелем трехдневного сражения под Витебском, то главнокомандующий поручилъ мне написать о нем донесение; за которое я удостоился похвалы даже генерала Ермолова, воспользовавшагося случаем сказать генералу Барклаю, что меня следует всегда посылать к авангарду, так как никто не может на¬писать столь обстоятельное и толковое донесение о военных действиях: это была похвала Иуды!
Я никогда не имел пристрастия к кабинетным заняйям, и если бы мои враги могли читать в моем сердце, то они увидели бы, что, лишив меня этихъ занятий, они оказали бы мне огромную услугу; с той минуты как меня перестали употреблять по письменной части, я мог располагать собою и был всегда там, где раздавались выстрелы.
Я должен отдать справедливость полковнику Закревскому, который также был адъютантом генерала Барклая, что несмотря на свои близкие отношения к Ермолову, он никогда не вмешивался ни в какие интриги. Занятый исключительно своим делом, он не любил происков и, не зная французскаго языка, относился равнодушно к тому, что мне поручали работу, которую он сам не мог делать; он предпочитал даже, чтобы эту работу делал попрежнему я, а не мой заместитель, молодой чиновник министерства иностранных дел, весьма неопытный и незнакомый с техническими военными выражениями, все преимущество котораго передо мною заключалось в том, что он был племянник Барклая.
По возвращении моем в главную квартиру, моим постоянным товарищем на бивуаке, в бараках и хижинах был флигель-адъютант полковник барон фон-Вольцоген, человек тяжеловес¬ный, но развитой и всегда прекрасно осведомленный обо всем происходившем. Он также пользовался. доверием главнокомандующаго и руководил втайне делами главной квартиры.
Генерал Ермолов, завидовавший всем, в особенности иностран¬ца, не мог равнодушно видеть того, что главнокомандующий выслушивал мннние Вольцогена и далее вызывал ого на откровенност, в каковых случаяхъ Вольцоген смело высказывал свой взгляд, к величайшему неудовольствию начальника штаба.
Ермолов решил подставить ему ногу, и это ему удалось; Вольцо¬ген был устранен от дел. Он был этим не особенно огорчен, так как главнокомандующий попрежнему относился к нам весьма благосклонно.
После сражения под Витебском я не писалъ более никакихъ донесений, и Вольцоген не видал более карт и планов главнокоман¬дующаго.
Зная добрый, честный и добродушный характер Барклая, можно было ожидать, что мы еще появимся на сцене; это было даже весьма возможно; наши противники предвидели эту опасность; во избежание ее решили удалить нас окончательно.
С Вольцогеном, флиголь-адъютантом, пользовавшимся покровительством вдовствующей императрицы, которая получала через него все сведения из действующей армии, было труднее бороться. Поэтому я сделался первою жертвою.
В настоящее время я говорю о прошлом хладнокровно, но, пере¬носясь в ту эпоху моей жизни, и прочитав не только то, что мною написано, но все, что будет изложено далее, читатель поимет, как много может перенести честный человек, когда его совесть чиста.

Граф ПЕТР ПЕТРОВИЧ фон-дер-ПАЛЕН, 1778-1864, сынъ известнаго деятеля царствования Павла I, графа (до 1799 г. барона) Петра Алексеевича, родился въ 1778 г. и 12 летъ записанъ былъ вахмистромъ въ Конную гвардию; 1 Января 1792 г. былъ произведенъ въ ротмистры въ Оренбургский драгунский полкъ, въ 1793 г., въ чине премъеръ-майора, назначенъ оберъ-провиантмейстеромъ, затемъ въ течение 4 летъ служилъ въ полкахъ: Московскомъ карабинерномъ, Нижегородскомъ драгунскомъ и лейбъ-Кирасирскомъ Его Величества. Зачисленный въ 1798 г. снова въ Конную гвардию, Паленъ черезъ 11 дней вышелъ въ отставку, съ чиномъ полковника, но менее чемъ черезъ годъ опять поступилъ на службу и назначенъ адъютантомъ къ отцу. Въ 1800 г. онъ былъ произведенъ въ генералъ-майоры и назначенъ шефомъ Каргопольскаго драгунскаго полка, а въ 1801 г. Сумского гусарскаго. Въ 1806 г. началась блестящая боевая деятельность Палена. Войны съ Наполеономъ дали ему Георгия трехъ степеней: 4-й-за Лопачинъ, 3-й-за Прейсишъ-Эйлау и 2-й-за Парижъ. Въ 1810 г. онъ получилъ дивизию, въ 1812 г. произведенъ въ генералъ-лейтенанты, а съ 1815 по 1823 г. командовалъ резервнымъ кавалерийскимъ корпусомъ. После четырехлетняго пребывания въ отставке, Паленъ, въ 1827 г., былъ снова принять на службу, произведенъ въ генералы-отъ-кавалерии и получилъ звание генералъ-адъютанта. Въ 1829 г., во главе 2-го пехотнаго корпуса, онъ участвовалъ въ Турецкой войне, а въ 1831 г., командуя 1-мъ пехотнымъ корпусомъ, действовалъ противъ поляковъ. Въ 1834 г. Паленъ назначенъ членомъ Государственнаго и Военнаго советовъ, а въ 1835 г.-посломъ въ Парижъ. ,,O достоинстве, съ какимъ онъ занималъ место русскаго представителя при дворе Людовика - Филпппа", говорить граф М. Д. Бутурлинъ въ своихъ запискахъ, "можно составить себе мнение изъ следующаго случая. Осведомившись однажды, что на одномъ изъ Парижскихъ театровъ репетировалась пьеса, въ коей были оскорбительные для России выходки, граф Паленъ обратился съ просьбою къ тамошнему министерству двора о запрещении на сцене этой пьесы, но получилъ въ ответь, что, по существующимъ законамъ о театральной цензуре, невозможно де министерству запретить заранее подобной пьесы, а что, впрочемъ, если окажется въ ней что-либо оскорбительное для державъ, находящихся въ дружескихъ отношенияхъ съ Францией, то дирекция театра (или авторъ пьесы) подвергнется денежному штрафу. На этотъ отзывъ граф Паленъ объявилъ решительно, что если требования его не уважатся, то онъ на следующий же день выедетъ изъ Парижа, и Людовикъ- Филиппъ запретилъ пьесу. Въ другой разъ, имея исполнить одно изъ приказаний Императора, по мнению графа, неуместное, онъ просилъ Государя объ отмене таковаго, какъ могущаго иметь неприятныя для обеихъ сторонъ дипломатическия последствия. На это Государь отвечалъ, что ему (графу) нетъ до того дела, и что онъ такъ высоко-де себя поставилъ въ Париже, что указанное ему действие не повредить нисколько ему въ общемъ уважении, коимъ онъ тамъ пользуется. "Можетъ-быть, что такъ, Государь", возразилъ граф, ,,но въ такомъ случае будутъ уважать одну лишь личность графа Палена, но мне этого мало: я желаю, чтобы продолжали чтить представителя Российскаго Императора, кто бы онъ ни былъ" Въ 1841 г. Паленъ былъ отозванъ изъ Парижа и въ 1845 г. назначенъ генералъ-инспекторомъ кавалерии, а въ 1855 г. председателемъ Комитета о раненыхъ. Въ течение своей долговременной службы, продолжавшейся почти три четверти столетия, онъ получилъ все ордена до Андрея Первозваннаго съ алмазами включительно. Скончался онъ 19 Апреля 1864 года.
(Съ портрета, принадлежащего графу К. И. Палену, въ С.-Петербурге.)





Барон Людвиг фон Вольцоген (нем. Ludwig Freiherr von Wolzogen, 1774—1845), генерал-майор.

[править] Биография
Из саксонских дворян. В 1792 поступил лейтенантом на вюртембергскую службу. В 1794 перешёл в прусскую армию и участвовал в войне с Польшей. В 1804 снова вернулся в вюртембергскую армию с чином майора.

Из подполковников вюртембергской армии 23 сентября 1807 принят в русскую службу майором по квартирмейстерской части. Будучи высокообразованным офицером, обратил на себя внимание Императора Александра I, назначившего его своим флигель-адъютантом 11 января 1811, 15 сентября того же года был произведен в подполковники. М. Б. Барклай де Толли также поручал Вольцогену ответственные задания. Вольцоген составил свой план ведения военных действий с Наполеоном.

В 1812 г. состоял в Свите Е. И. В. по квартирмейстерской части и в то же время исполнял обязанности квартирмейстера при штабе 1-й Западной армии. В полковники произведён 12 июня 1812. На известном совете в Дрисском лагере одним из первых выступил против размещения армии в этом лагере с целью дать сражение французам. После отъезда Императора Александра I из 1-й армии остался в должности дежурного штаб-офицера при Барклае. Участвовал в сражениях под Витебском и Смоленском. За отличие в Бородинском сражении, во время которого он был контужен, награждён орденом Св. Анны 2-й ст. с алмазами. После отъезда из армии Барклая он оставался при Л. Л. Беннигсене и находился в сражении при Тарутине, за что получил золотую шпагу за храбрость.

В 1813 г. сражался под Бауценом, Дрезденом и Лейпцигом и 8 октября того же года был пожалован в генерал-майоры. В 1814 за отличие под Ла-Ротьером был награжден орденом Св. Анны 1-й ст. В 1815 вернулся на прусскую службу и преподавал военные науки будущему германскому императору Вильгельму I. В 1836 вышел в отставку с чином генерала от инфантерии прусской армии.



Сообщение отредактировал litregol - 16.1.2011, 23:59

[Sibbear]

Он (Владимир Иванович)?



Woldemar von Löwenstern


Сообщение отредактировал Sibbear - 17.1.2011, 9:25

[litregol]

Лично мне известен, увы, только этот - один портрет Владимира Ивановича...посему было бы очень интересно поискать...возможно общими усилиями удасться вернуть из забытья память о этом НЕОРДИНАРНОМ человеке.....то же , что "перемалывают" в сети практически одно и то же и взято из старого Брокгауза....

XXII.

Соединение обеих армийш под Смоленском.—Встреча Барклая-де-Толли с Багратюном.—Военный совет.—Бой под Смоленском.

Продолжая отступление, мы подошли к Смоленску, этому вообра¬жаемому ключу к Москве, который скорее можно сравнить с открытыми дверьми постоялаго двора; в этомъ городе стоял небольшой отряд под командою генерала, барона Винцингероде; 20-го июля генерал Барклай перепес туда свою главную квартиру.
Полковникъ Вольцоген былъ послан к князю Багратиону, чтобы ускорить движение второй армии; несмотря на протводействие На¬полеона, обе армии соединились 22-го июля.
Когда князь Багратион прихал в первый раз к Барклаю в сопровождении блестящей свиты, в которой я заметил генералов Васильчикова, графа Воронцова, артиллерийекого генерала Левенштерна, Паскевича, Раевскаго и других, то я убедил генерала Барклая выехать к нему на встречу в полной парадной форме, с шляпою в руках и сказат Багратиону, что он сам ехал к нему.
Во всех вопросах, касавшихся общественных отношений, генерал Барклай охотно принимал мои советы: еще в Петербурге он привык советоваться со мною, поэтому и теперь не протнворйчил и сделал так, как я ему подсказал.
Князь Багратюн не ожидал подобной любезности, которая произ¬вела на него и на его свиту огромное впечатление. Генерал Барклай, хотя моложе князя Багратюна по службе, был уже главнокомандующим двух соединенных армий и мог, не роняя своего достоинства, оказать ему подобную любезность. Он пожал мне руку в знак бла¬годарности за то, что я подал ему эту мысль; это было для меня тем более лестно, что он был не особенно способен к излиянию своих чувств.
Свидание продолжалось не более получаса.
С этого момента, генерал Барклай принял главное начальство над обеими соединенными армиями и хотя князю Багратиону не могло быть приятно находиться под начальством человека, который был моложе его по службе, но он подавил в себе это вполне понятное чувство и честно исполнил свой долг, что всегда послужит к его славе.
25-го июоля, оба главнокомандующие съехались к генералу Барклаю-де-Толли на военный совет, на который были приглашены великий князь Константин, генерал Ермолов, граф Сенъ-Приест и полков¬никъ Толь.
Было предложено произвести атаку на Рудню с целью воспользо¬ваться разбросанностью французских отрядов. Барклай колебался, не зная на что решиться; надобно сознаться, я первый раз в жизни не одобрял его образа дествий. Он волновался, утомлял армии ненуж¬ными движениями и переменою позиций, которыя приходилось совершать по грязным и непроходимым дорогам, ожидал появления неприятеля то на иравом, то на лйвом берегу, но не имел о нем точных сведений; разведочная служба, столь усовершенная в течение войны, была поставлена в то время весьма неудовлетворительно.
Однако, Барклай решился поставить корпус генерала Раевскаго в Смоленске и по дороге в Красное, где генерал Неверовский был атакован вскоре превосходными силами. Этот храбрый генерал оказал неприятелю геройское сопротивление: его отступление может слу¬жить примером для всех нодобнаго рода военных операций. Ему наградою был чин гонерал-лейтенанта, пожалованный ему императором; он получил птом чин вскоре после графа Петра Палена, заслужившаго это отличим свонм молодецким повсдением под Витебском.
Атаман Платов п грнф Палепъ атаковали 27-го июля на пути к Рудне корпус Себастиани, опрокинули его и взяли много пленных; в том числе оказался командир 10 го гусарскаго полка; все бумаги генерала Себасттиани были перехвачены.
Главная квартира расположилась в Выдре. Совершив несколько безполезных переходов и имев нисколько стычек с неприятелем, армия сосредоточилась в Смоленске, как вдруг мы узнали, что Наполеон, совершив великолепнейшее за весь поход движение, успел переправиться через Днепр. Его операционный план начинал выясняться. Князь Багратюн временно отделился от первой армии и стал на Московской дороге. Барклай решил держаться в Смо¬ленске, который решено было защищать до последней крайности.
Смоленск был обложен. Наша армия стояла на правом берегу Днепра; ее правое крыло опиралось в реку, а левое в предместья города, который съ 4-го августа был занятъ корпусом генерала Раев¬скаго.
Когда генерал Раовский, невыдержав и несколышх атак Нея, получил приказание присоединиться ко 2-й армии, то генералъ Дохтуров и принц Евгешй Виртембергский сменили его с отрядом въ 30.000 человек.
Для сообщешя города с армией имелось три моста, из коих один деревянный на Петербургской дороге, а два другие - понтонные.
5-го августа все французския колонны развернулись в виду города.
Наполеон надеялся, что мы выступим из Смоленска и сразимся с ним в открытом поле, но, видя, что мы стягивали свои силы, он дал сигнал к атаке.
Главнокомандующий объехал все пункты, коим угрожала опас¬ность, и остановился на нашем крайнем левом фланге, на возвы¬шенности возле церкви, маскировавшей батарею с 12-ю орудиями, коей командовал полковник Нилус. Он приказал открыт огон; ненриятель отвечал на него энергично; это был настоящий ад. Генерал Барклай, безподобный в подобных случаях, повидимому, вовсе не думал об опасности, коей он подвергался, и отдавал приказания с величайшим хладнокровием.
Между этой батареей и кориусом Понятовскаго, которому позабыли послать подкрепление, находилась река. Неприятель, не упускавший слу¬чая воспользоваться каждою сделанною нами оплошностью, перенравил в брод кавалерию, которая пыталась окружить главнокомандующаго и овладеть батареей, находившейся в полуверсте отг лагеря.
К счастью, я заметил это вовремя; взяв конвой генерала, всех его адъютантов и ординарцев, мы кинулись на встречу смелым кавалеристам, которые были нами опрокинуты и обращены в бегство, так как их было весьма немного; при этом особенно отличился ординарец главнокомандующаго, поручик Кавалергардскаго полка Башмаков. Другой ординарец, Григорий Орлов, был послан в ла¬герь за полкомъ польскихъ улан, который главнокомандующие приказал мне поставить так, чтобы онъ мог прикрыть батарею Нилуса.
Город уже пылал в нескольких мйстах; предместья были объяты пламенем.
Столь удачно начавшаяся оборона Смоленска давала повод надеяться, что и в последующее дни все попытки неприятеля овладеть им окончатся неудачею.
Однако, гснералъ Барклай опасался, что Наполеон, выдвинув вперед правый фланг, овладеет дорогою в Москву, которую вторая арми одна не в состоянии была бы обо¬ронять.
Поэтому было решено оставить Смоленск.
Въ 6 часов вечера, Наполеон сформировал колонны для атаки города, намереваясь проникнуть в него силою. Потери неприятеля были огромны; картеч причинила ему немало вреда.
В полночь с 5-го на 6-е августа, я был послан с приказанием оставить город; ночь была великолепная; неприятель вступил в Смоленск с развернутыми знаменами и с музыкою.
Генералъ Корф, командовавппй нашим арриергардом, посылал им в догонку ядра и гранаты, но это не помешало неприятелю занять город, который был уже объят пламенем.
Наполеон в ту же ночь перенес туда свою главную квартиру. С высот, на которых мы стояли, мы могли видеть все, что делалось в городе. Сердце обливалось кровью от всего виденнаго, но мы не теряли бодрости духа; армия начинала верить в храбрость и способность Барклая; всякий чувствовал инстинктивно, что он один мог в данную минуту вывести нас из затруднительнаго положетя.
Главнокомандующий провел ночь под открытым небом. Он весь день ничего не ел; я предложил ему немного простокваши; это было его единственной пищею.
Армия выступила в ночь, чтобы занять позицию на Дорогобужской дороге и возстановить сообщение с князем Багратионом. Это движение было из самых трудных и сложных во всю кампанию.
Барклай рискнул выполнить его в виду такого человека, как Наполеон, на стороне коего было то преимущество, что он располагал внутренней линией. Это движение, совершенное в ночь с 6-го на 7-е августа в виду неприятеля, делает величайшую честь военному таланту генерала Барклая. Никогда еще наша армия не подвергалась большей опасности.
Прежде, нежели продолжать описание этого кровопролитнаго дня, я должен упомянуть, что генерал Ермолов сделал еще одну попытку удалить меня из армии, но она не удалась.
Странное было мое положение! Днем я подвергался опасности со стороны неприятеля, а вечером вел шахматную игру с иными противниками.

Сообщение отредактировал litregol - 17.1.2011, 11:01

[litregol]

XXIII

Болезнь Левенштерна.—Интриги в армии.— Генерал Крюднер. — Отъездъ изъ армш великаго князя Константина Павловича. — Отступление от Смоленска. - Герцог Александр Вюртембергский. — Бой при дер. Валутиной и Лубине.—Деятельность Барклая-де-Толли.—Отступление к Дорогобужу.— Отношения Барклая к своимъ адъютантам.—Полковвик Толль.

Я заболел за нисколько дней до сражения под Смоленском; но, не желая оставлять армии, я следовал через силу за главной квартирой. В это время в армию приехал подполковник барон Тетенборн, обратившийся ко мне с просьбою представить его главнокомандующему. Я часто встречал его в Петербурге одновременно с князем Шварценбергом. Я сказал ему откровенно, что время было неблагоприятное для иностранцев, и советовал ехат в Петербург, где. будучи лично известен императору, который был о нем весьма хорошего мнения, ему наверно удастся лучше пристроиться. Он последовал моему совету, уехал вмйсте с своим молодым товарищем, бароном Маурером, и сделал впоследствии быструю и блестящую карьеру.

Между темъ, мои страдания усиливались; несмотря на это, главнокомандующий поручил мне допросить пленных и представить ему обстоятельное донесение. Генерал Ермолов, встревоженный этимъ, воспользовался моею болезнию и уведомил меня собственноручной запиской за № (чем я был немало удивлен), что главнокомандующий разрешил мне удалиться из армии для поправления здоровья; но он надеется, что я скоро поправлюсь я возвращусь в армию, которая имела случай оценить меня и что главнокомандующий, в своей заботливости обо мне, приказал отправить меня в Вязьму, а не оставаться в Смоленске, которому угрожала слишком большая опасность.
Такъ как я не просил об отпуске, то был удивлен излишней заботливостью обо мне генерала Ермолова и решил воспользоваться ею условно. Я отправился в маленьком экипаже, который был предоставлен в моераспоряжение молодым графом Ростопчиным, который был так же, как и я, адъютантом главнокомандующего, и остановился в Смоленске, через который мне надобно было проехать и где я встретился с генерал-лейтенантомъ бароном Левенштерном, командовавшим артиллерией в армии князя Багратиона. Один швейцарец, занимавшшся изготовлением мороженаго и лимонада, приютил меня у себя. Я наелся мороженаго, утолил жажду лимонадом и мне удалось освежиться и подкрепить свои силы, не прибегая к совету врача.
Отдохнув двое суток, я почувствовал себя так хорошо, что решил не ехать в Вязьму, а возвратиться к армии, куда и прибыл тотчас после славнаго сражения при Рудне. Обращаю внимание читателя на это обстоятельство, так как он увидит далее, что сражение, в котором я не мог участвовать, играло большую роль в постигшем меня несчастии.
Генерал Ермолов, увидав меня, сделал гримасу, которую я не могу вспомнить без смеха.
- Откуда вы приехали? Что вам надобно? Я думал, что вас уже нет в живых!
- Я вернулся,—отвечал я,—считая это своим долгом, и хочу умереть не иначе, как на поле битвы.
Он повернулся ко мне спиною, а я пошел представиться главнокомандующему, который встретил меня со своей обычной добротою. Он принял с удовольствием корзину с виноградом и ананасами, которую я приобрел в Смоленске, и рекомендовал ему какъ лекарство, коему я был в значительной степени обязан своим выздоровлением.
Госпожа Барклай взяла с меня при отъезде из Петербурга торжественное обещание заботиться о здоровьи ее супруга и заставлять его выпивать каждую неделю декоктъ, изготовляемый ее домашними средствами. Было довольно комично видеть, как я воевал с главно-командующим, с ложкою в руке, и как он гримасничал, глотая свою порцию; но он бывал кроток, как агнец, когда дело шло об его жене. Духовник и врач, как известно, одни видят человека нараспашку, поэтому для любопытных и интриганов я казался человеком опасным, когда они представляли себе меня перед глаинокомандующимъ с лекарством в руках.
Враждебное ко мне отнониете начальника штаба усилилось после того, как я принял участие в деле полковника Крюднера, командира, л.-гв. Семеновскаго полка; это был любимый полк императора Александра 1. Его величество относился с величайшим доверием к Крюднеру, который вполне заслуживал этого, как человек, по своим душевным качествам, а, с точки зръчия военной, как образцовый полковой командир, коему подобнаго не было и не будет: вся армия отдавала ему в этом справедливость.
Один только генерал Ермолов не терпел его. В превосходном Семеновском полку завелись интриги; офицеры, поощряемые Ермоловым позволили себе ослушаться своего командира. Во главе этого маленькаго заговора стоял князь Александр Голицын, прозванный рыжим , котораго Крюднер заставил однажды пройти несколько этапов пешком, в наказание за то, что он не оказался своевременно при своей части. Крюднер сам подавал пример величайшей исполнительности; шел всегда пешком впереди полка и хотя не принуждал офицеров к этому, но строго следил за тем, чтобы они были на своих местах. Это требование не нравилось молодым маменькиным сынкам; их происки не были страшны Крюднеру, но он был не в силах бороться с генералом Ермоловым, коего поддерживал великий князь Константин Павлович.
Крюднер просил меня довести до сведния главнокомандующего о положении дел, которое могло внести заразу в гвардейский корпус. Я был обязан исполнить это и поэтому передал его слова в точности.
Крюднер имел по этому поводу продолжитольное объяснение с главнокомандующим и счел долгом оставить временно командование полком до решения этого вопроса его величеством.
Император, одобрив дййствия полковника Крюднера по существу, был недоволен его решением оставить полк.
Крюднер заболел от огорчения: у него не хватило, подобно мне храбрости бороться с этим колоссом; он пропустил таким образом сражение под Смоленском, Бородиным и весь поход. Его песняя была спета. Это была большая потеря для армии.
Генерал Барклай был глубоко огорчен, узнав о происках, которые были пущены в ход с тем, чтобы затруднить ему командование армией. По зрелом размышлении, он решил одним ударом отрубить голову гидре и удалить великаго князя Константина из армии.
На меня было возложено тягостное поручение - передать великому князю письмо, коим он извещался об этом. Мне было приказано оставить его главную квартиру только тогда, когда он сядет в дорожный экипаж, и тотчас донести о том главнокомандующему.
Полковник Олсуфьев, единственный из свиты великаго князя, сопровождал его: остальная свита и штаб остались при армии.
Генерал Ермолов, потеряв с его отьездом главную поддержку, стал тише воды, ниже травы. Все эти господа почувствовали, что человек, у котораго хватило смелости отослать из армии брата государя, не поцеремонится с остальными. Но генерал Барклай не изменил своего отношешя к приближенным, в особенности к Ермолову. Он видел в нем человека способнаго, но лицемера, поэтому никогда не был с ним вполне откровенен.
К нам приехал английекий генерал Вильсон; он был принят главнокомандующим с почетом. В первые дни его приезда, мне было поручено показать ему главную квартиру. Эта обязанность была не из легких, так как генерал носился везде как сумасшедший; он готов был бегать целый день и хотел быть одновременно в аван и в аррьергарде, в главной квартире, словом везде. Принц Ольденбургский также подражал Вильсону и тоже разъезжал взад и вперед, так что от этих двух лиц нельзя было никуда скрыться.

Обходное движение, совершенное в ночь с 6-го на 7-е августа, в присутствии победоноснаго неприятеля, делает величайшую честь военным дарованиям Барклая.
Наполеон имел в своем распоряжении прямую линию, а Барклай должен был идти по окружности круга, или, говоря яснее, Наполеону надобно было пройти пять верст, а Барклаю двадцать пять.
Надобно было иметь очень решительный характер, питать большое доверие к армии и быть убежденным в необходимости этого смелаго движения, для того, чтобы предпринять его в виду такого человека, каким был Наполеон.
Барклай отвлек внимание неприятеля сильной канонадою подъ Смоленском в то время, как несколько корпусов были отправлены по Московской дороге.
Наполеон послал Жюно, чтобы опередить нас на этой дороге; но тот «пропустил самую славную страницу своей истории», как выразился о нем Наполеон. Совершенно непонятно, почему Ней, действовавший обыкновенно столь энергично, не двинулся в ту же ночь, чтобы пресечь нам путь, вместо того, чтобы атаковать нас на следующей день так вяло, что мы могли поспеть к тому пункту, коему угрожала опасность.
Генералу Корфу, оставленному перед Смоленском, было приказано начать отступление в 8 часов утра. Тогда французы открыли глаза и увидели, что наша армия исчезла.
Наполеон двинул против нас вее войска, бывшие в его распоряжении, побранил Нея и начал кровопролитное сражение. Отряды Корфа и Багговута, преследуемые неприятелем, отступали. Артиллерийский обоз, состоявший из 60 орудий, затруднял движение этих двух корпусов. Главнокомандующий поручил мне указать им другое направление и употребить все усилия к тому, чтобы артиллерия проехала чрез отвесное ущелье, с котораго пришлось спускать орудия, при помощи веревок и человеческихъ рук.
На это требовалось по меньшей мере два часа времени; я разечитал, что Корф и Багговут не будут в состоянии задержать неприятеля так долго. Поэтому я принял отчаянную решимость, которая увенчалась успехом. Я ршил провести артиллерию гораздо более короткою дорогою, которую считали непроходимой, так как она шла по болоту шириною в пятьдесят или шестьдесят сажен; один крестьянин увйрял меня, что по этому болоту можно пройти только в самую сильную жару. Я решил, однако, сократит таким образомъ дорогу на 8 верст. Мы разрушили нисколько хижин, срезали кустарник и накидали его в болото; артиллерия прошла по немъ благополучно и орудия были спасены.
Когда молодой, блестящий генерал Кутайсов, командовавшей артиллерией, узнал, что его орудия благополучно проехали через болото, то он написал столь лестное для меня донесение, что Барклай немедленно дал мне Владимирский крест с бантом.
Английский генерал Вильсон, издавший впоследствии брошюру о войне 1812 года, отзывается в ней с похвалою о герцоге Александре Виртембергском и упоминает о мосте, построенпом по его приказанию для того, чтобы облегчить отступление армии по большой Московской дороге.
Это факт достоверный: вся честь его принадлежит герцогу Александру, так как он первый понял необходимость этого моста; несмотря на свое положение, он не имел никакой власти и обратился со своим предложением к генералам Тучкову 1-му, к графу Остерману и к генералу Уварову; никто не хотел его слушать; тогда он попросил меня оказать ему содействие, зная, что одного слова «по приказании главнокомандующего» достаточно для того, чтобы все было исполнено. Я не мог отказать ему.
Так как роль разорителя хижин удалась мне по утру, то я решил приняться за нее вторично; с разрешения генерала Уварова, один эскадронъ л.-гв. Гусарскаго полка спешился, чтобы помочь мне.
Молодой, образованный саперный офицер, барон Зальца, шедшй вслед за мною, отличился ревностным исполнешем своих обязан¬ностей; герцог Александр, наблюдавший за производством работ, приказал прорыть новую дорогу для спуска войск; таким образом была создана вторая дорога для нашей отступавшей армии.
Генерал Барклай, умевший ценить заслуги, горячо благодарил герцога за его мысль и за ея удачное выполнение.
Честь выполнения этого дела принадлежит без сомнения также барону Зальца, умершему впоследствии в Турции, в чине генерала; моя заслуга состояла лишь в том, что я съумел вовремя произнести слово «по приказании главнокомандующего». Адьютант во многих случаях должен имет смелость взять на себя ответственность.
Генерал Уваров не придал значения этой формуле, когда я доказывал ему, именем главнокомандующаго, необходимость послать всю кавалерию на левый фланг.
Барклай был занят в тот момент в центра, где происходило кровопролитннейшее и упорное сражение; он не мог видеть и знать своевременно, что происходило на левом фланге, куда подоспел, наконец, Жюно, угрожая обойти его. Я убеждал генерала Уварова со¬вершить движение не ожидая приказания от Барклая, который не имел возможности отдать его; я настаивал на этом, указывая, как велика была угрожавшая ему опасность. Но генерал Уваров не решился у действовать самостоятельно.
Тогда я поскакал к главнокомандующему и доказал ему необхо¬димость этого движения. Он одобрил мою мысль, был возмущен тем, что генерал Уваров не понял этого сам, и написал карандашем приказание двинуть кавалерию. Движение было выполнено; едва успели мы пройти довольно топкое болото, как неприятель атаковал нас, но мы были уже сильны и выдержали первый натиск; в это время появились шедшие позади нас полки; неприятель был опрокинут; наш центр и правый фланг успел отступить в порядке и не был обойден, как этого можно было опасаться.
Я могу сказать без хвастовства, что вся заслуга этого движения, которое генерал Уваров не решался совершить, принадлежит мне, но вся честь была приписана генералу. Только один Барклай отдал мне справедливость, похвалив меня за мое верное служение. Мне было достаточно этой похвалы, как я не был честолюбив и не жаждал славы. «Bien faire et laisser dire» таков девиз моего семейнаго герба; я неизменно руководился им во всех моих дествиях.
В этот достопамятный день генерал Коновницын покрыл себя славою. Полковник Желтухин со своими гренадерами сделал также чудеса; солдаты ходили несколько раз в штыки, доказав свое умение владеть ими. Генерал-маюр Тучков храбро сражался весь день. Генерал Гюден (Gudin) в ъ течение нескольких часов оспаривал унего мост; наконец, он был не в силах долее держаться и лично явился донести об этом главнокомандующему, находившемуся в разстоянии ружейнаго выстрела отъ места сражения. Барклай разсердился и сказалъ:
- Возвратитесь на свой пост, пусть вас убьют; если вы вер¬нетесь живым, то я прикажу вас разстрелять.
Генералъ Тучков был храбр; он не вернулся; его бригада по¬гибла, и он сам был тяжело ранен: у французовъ былъ убит гене¬ралъ Гюден.
Я имел счастье быть полезным Барклаю во время кавалерийской атаки, происходившей по утру, когда мы сражались вмйсге съ корпусом Багговута, чтобы освободит генерала Корфа.
Барклай ехал на очень горячей лошади, купленной им у гене¬рала Дорохова. Эта лошадь утомляла его: гарцовала и не шла вперед. Польские уланы, опрокинув стрйлков Тобольскаго полка, кинулись на группу, которую составлял генерал Барклай со своимъ маленким штабом. Надобно было спешить; генерал Барклай тщетно пришпоривал свою лошадь; она продолжала гарцовать, но не подвига¬лась вперед ни на шаг и, наконец, взвилась на дыбы.
Я далъ ей два или три здоровых удара саблею, чтобы заставить ее поскакать; наконец, видя, что на это отвратительное животное удары не действовали, и что опасность увеличивалась с каждою минутою, я соскочил с лошади и подвел ее генералу, который, ни слова не говоря, с величайшим хладнокровием сошел на землю, сел на мою лошадь и продолжал путь, посматривая направо и налево, не идет ли кавалерия освободить нас.

В это время капитан Изюмскаго гусарскаго полка Лев Нарышкин смело пошел с одним эскадроном в атаку, онрокинул неприятеля и освободил нас. Я обратил виимание главнокомандующе¬го на доблестное поведете г. Нарышкина; он призвалъ его к себе и осыпал похвалами. Между Львом Нарышкиным и мною возникла на поле битвы дружба, продолжавшаяся до конца нашей жизни.
Этот кровопролитный день казался нескончаемым. Барклай послал меня ночью на поиски за генералами: Коновницыным, Тучко¬вым и Уваровым и др. и пригласить их на совет, который должен был происходить вправо от большой дороги. Тут, во тьме ночной должна была решиться участь армии и быть можетъ всей Империи.
Я был совершенно измучен, моя лошадь едва держалась на ногах. Принц Ольденбургский, утомленный не менее меня, предложил сопровождать меня, чтобы разыскать его экипаж и съесть что-нибудь. Я с удовольствием согласился на это; разыскав моих людей и лошадей, я лег возле них на мешок с овсом: я не мог бы лучше отдохнуть на самой мягкой перине.
Сопротивлеше, оказанное неприятелю генералом Барклаем при Валутине и Лубине, спасло нас. Армии князя Багратюна угрожала опасность быть разделенной надвое. Если бы Наполеон пробился сквозь нее, то участь кампании была бы решена.
Император французов и его генералы не проявили в этот день своей обычной решительности, тогда как Барклай действовал с удвоенной энергией. Голова его колонны показалась на Московской дороге в тот момент, когда Ней появился со своим отрядом. Ней остановился, а Барклай выиграл вследствие этого время; ему этого было достаточно; тогда началось знаменитое сражение, в котором наши войска покрыли себя славою, а звезда Наполеона впервые померкла.
Наполеон был вне себя от бешенства! В этот день утром он предсказывал совершенную гибель нашей армии; правда, ни один человек сколько-нибудь знакомый с военным делом не мог отрицать опасность нашего положения.
Генерал Барклай превзошел въ этом случае самого себя. Его спокойствие и присутствие духа были несравненны!
Он подвергался величайшей опасности. Генерал Ермолов исполнилъ свой долг блестящим образом, но героем дня был генерал Коновницын.
Первая армия отступила к Дорогобужу, где вторая армия с 9-го августа занимала сильную позицию. В тот же день первая армия остановилась близ Усвята. Возстановив сообщение с Москвою и с княземъ Багратионом, генерал Барклай счел момент этот благопргятным для того, чтобы принять генеральное сражение, которое одно могло остановить победоносное шествие неприятеля.
Позищя позади Унжи, близъ Усвята, казалась ему благоприятной для сражения.
Князь Багратион, опасаясь, чтобы обе армии не были отрезаны от Дорогобужа, уговорил Барклая оставить эту позицию и поискать более удобной близ Вязьмы; обе армии совершили отступление в ночь с 11-го на 12-е число; вторая армия отошла к Брашно, а первая к Дорогобужу.
Прибыв к Дорогобужу на позицию, избранную полковником Толлем, Барклай тотчас послал меня к генералу Ермолову, наблюдавшему за движешем нашего аррьергарда, чтобы объявить ему, что армия заняла позицию и что он может начат движение.
Я проехал ночью 20 верст; мне приходилось проехать обратно столько же, и я проскакал их не переменяя лошади.
Генерал Барклай, у котораго были железные нервы, не принимал в разсчет физических сил тех, кои исполняли его поручения; он возлагал обыкновенно исполнение своих приказаний на одних и тех же лиц, ни мало не заботясь о том, как много им приходилось проехать, а между тем за ним слйдовал целый рой молодых людей, которым он не давал никаких поручений.
Он не был строг к своим адъютантам; но однажды, когда они ехали за ним не особенно внимательно, он разсердился и приказал им сойти с лошадей и пройти пешкомъ 25 верст под надзором командующаго главной квартирою.
Этому наказание не подверглись только Закрсвский, Сеславин и я: правда, мы все; трое посылались генералом в то утро с разными поручениями.
Адъютанты, оскорбленные этим, хотели высказать Барклаю свое неудовольствие и не обедать за его столом, но лица более благоразумные, как-то: Григорий Орлов, Петерсон, Елингер убедили их в том, что эта демонстрация была бы смешна, и об этом не было более речи. За то впред эти господа стали внимательнее.
Главнокомандующий и князь Багратион, в сопровождении герцога Александра Вюртембергскаго и принца Ольденбургскаго, поехали по утру верхом, чтобы подробно ознакомиться съ позищей при Дорогобуже.
Они нашли ее неудачной во многих отношешях, и генерал Барклай высказал полковнику Толлю, избравшему эту позищю, свое неодобрение по поводу неудачнаго выбора местности. Толль со своей обычной откровенностью, доходившей иногда до грубости, отвйчал, что он не может создавать позиции и не умеетъ выбрать лучшей там, где природа не содествует его целям. Генерал Барклай, обдумывавший в это время дальнейший образ действий, не обратил внимашя на эту грубую выходку, но князь Багратюн был возмущен ею и сконфузил молодаго полковника генеральиаго штаба, прочитав ему наставление, которым он былъ совершенно уничтожен.
Он сказалъ Толлю:
- Если вы не умеете выбрать лучшей позиции, это еще не доказывает, что другие не могли бы сделать этого: во всяком случае, такому юнцу, как вы, не прилично говорить подобным тоном с главнокомандующим, заслужившим всеобщее уважеше и которому все подчиняются безпрекословно.
Князь добавил, что он, князь Багратион, сам подает к тому приме, и будучи старше в чине, с готовностью подчиняется генералу Барклаю; шесть генералов, украшенных Андреевскими лентами, считают за честь повиноваться главнокомандующему и признают его выдающаяся способности, благодаря которым онъ сталъ во главе армии; он, Толль, обязан своим спасешем великодушию и доброте главнокомандующаго, который не обратил внимания на ого неприличные слова; если бы участь Толля зависала от него, князя Баграттна, то ему пришлось бы надеть солдатскую шинель.
Полковник Толль, бледный, как полотно, молчал. Впрочем, Барклай чувствовал, что Толль был прав по существу, - и что он был виноват только в том, что высказал свое мнение в неприличной форме.
Войскам было приказано сняться с позиции. Это приказание было результатом предъидущей сцены.

[litregol]

XXIV.

Посылка Левенштерна в Москву.—Свидание его с гр. Ростопчиным.— Состояние Москвы.—Объявление Левенштерну, что он арестован и обвиняется въ сношениях с неприятелем.—Письмо его императору и Барклаю-де-Толли.—Возвращеше в армию.


Я подхожу к самому тягостному периоду моей жизни. Чтобы быть понятным, я должен разсказать все подробно.
Флигель-адъютант полковник Вольцоген, бывнший в свите главнокомандующего, только что возвратившийся с рекогносцировки, на которую он был послан, и бышийий моим товарищем по бивуаку, отвел меня в сторону и сказал: «Вы будете посланы курьером въ Москву».
Я не хотел этому верить, но он утверждал, что видйл у началника штаба приготовленную для меня подорожную и депеши.
Я тотчасъ отправился к генералу Ермолову, который стал уверять меня, что ему ничего не известно.
- Возможно ли, генерал,—сказал я,—чтобы вы об этом не знали, когда моя подорожная и депеши уже изготовлены вами.
- Ахъ да, действительно, припоминаю,—сказал он;—вчера в совете говорилось о том, что надобно послать офицера, отлично освдомленнаго о ходе последних событий для того, чтобы успокоить жителей Москвы на счет оставления нами Смоленска; предложили послать вас, и этот выбор был одобрен присутствовавшими почти единогласно.
- Генералъ,—отвйчал я—так как вопрос этот повидимому решен, то мне не остается ничего возразить. Несмотря на то, что это поручение весьма лестное, я употреблю все усилия к тому, чтобы не ехат в Москву в настоящее время. Я вовсе не желаю уехать из армии накануне решительнаго сражения.
- Делайте как знаете,—отвйчал Ермолов.
Я отправился к Барклаю и вошел к нему без доклада, на что имел его позволение. Он встретил меня со своей обычной добротою и сказал:
- Вы должны немедленно отправиться в Москву с депешами к графу Ростопчину.
Я осмелился высказать ому причины, заставлявшие меня желать остаться при армии, и прибавил жаромъ:
- Каждый ружейный выстрел, сделанный без меня, причинитъ мне страшную боль; будучи в отставке, я искал случая участвовать в военных действиях, а теперь, состоя на действительной службе, я буду безутешен, если пройдет сражсние, в котором я не приму участия.
Главнокомандующий был так добр, что стал утишать меня и говорил, таким искренним тоном, что я не мог сомневаться в его правдивости, он далъ мне слово, что сражения не будетъ ранее как черезъ неделю, что я успею вернуться, но уверял, что мое присутствие необходимо в Москве для того, чтобы успокоить умы и сообщить графу Ростопчину о ходе последнихъ событий; он прибавил, что я один могу выполнить его намерения, и что он даетъ мне поручение величайшей важности, так как необходимо не только поддержать доверие жителей Москвы, но и спасти его собственную репутащю.
Успокоенный словами главнокомандующаго, я более не сопротивлялся, взял депеши, получил словесные инструкции и уехал.
Я ехал с всевозможной поспешностью и прибыл довольно скоро к Московской заставе, где мною завладел полицейский офицер и повел меня к коменданту, который дал мне плац-адъютанта с приказашем отвести меня к Ростопчину.
Граф жил в прекрасном загородном доме в нескольких верстах от Москвы. Мое появление в городе произвело сснсацию; народ бежал за мною толпою, так как не привык видеть, чтобы из армии приезжал штабофицеръ с адъютантскими аксельбантами, как обыкновенный курьер на плохенькой почтовой тележке, весь запачканный и запыленный. На мне по истине не было человеческаго лица.
Все жаждали известий, но я молчал; еле живой, я сошел с телеги и был введен к генералгубернатору.
Я передал ему депеши и бюллетень о победе, одержанной графом Витгенштейном, очем сообщил мне дорогою полковник л.-гв. дра-гунскаго полка Альбрехт, везший это известие въ главную квартиру.
Граф Ростопчин приказал немедленно отпечатать бюллетень и обнародовать его в Москве; затем он долго и много разспрашивал меня о последних событиях, об оставлении Смоленска, о состоянии армии, о ее нуждах, одним словом, обо всех важнейших вопросах. Он предложил мне чашку чая и отпустил меня, советуя отдохнуть, и пригласил меня отобедать у него на следующий день.
Я возвратился в город один без полицейскаго офицера и плацадъютанта и остановился в хорошей гостинице. Вечером я побывал у моего дяди, старика графа Орлова, у котораго я застал графа Маркова, графа Панина и других значительных лицъ.
Меня засыпали вопросами. Я отвечал согласно с данными мне, инструкциям, стараясь всех успокоить, что, кажется, мне отчасти удалось. Меня внимательно выслушали и в городе передавали все сказанное мною; в некоторых домах собирались для того, чтобы послушать меня и видеться со мною; каждый жаждал слышать подробности - словом, я был героем дня в этом прекрасном, столь патрютически настроенном городе; население было готово принести в жертву отечеству все свое имущество и взяться за оружие.
Граф Ростопчин оказал мне особое внимание. Он представил меня своей супруге, графине, которая беседовала со мною о своем единственном сыне, бывшем также адъютантом генерала Барклая, и просила с истинно материнской нежностью следить за ним.
У графини Ростопчиной я познакомился с знаменитым Карамзиным. Он отнесся ко мне весьма дружелюбно; увлеченным моим разсказом о бывших еражешях, он хотел, во что бы то ни стало, ехать со мною в армию, чтобы видеть вблизи все ужасы и всю прелесть сражений и описать.
В загородном домй графа Ростопчина жил также художник Тончи.
Я был принят весьма любезно в доме двоюродной сестры моей покойной жены, графини Паниной, у которой собиралось обыкновенно весьма приятное общество. У ее тетки я часто встречал графиню Анну Орлову.
Я отправлялся ежедневно к графу Ростопчину, чтобы отобедать у него, или получить известия об армии, а главным образом для того, чтобы как можно скорее быть посланным обратно. Я нередко спрашивал генерал-губернатора, когда он полагает отивавить меня. Он отвечал мне всякий раз уклончиво. Я присутствовал, вместе с ним на обедах, которые давал граф Мамонтов, формировавшей на свои средства полк, и граф Салтыков, сформировавший: полк гусар, а также на освящении знамен для пехотнаго полка, сформированнаго на средства Николая Демидова.
Генерал Шепелев употреблял всевозможное старание, чтобы истратить огромное состоиние своего тестя, в доме котораго он жил. Он предложил мне поселиться у него; я принял это предложеше с особым удовольствием, так как помещение в гостинице мне очень не нравилось.
Я часто гулял по вечерам с графиней Ростопчиной и г-жею Карамзиной в прекрасном парке генерал-губернаторскаго дома и был бы вполне доволен своим тогдашним положешем, если бы жажда славы не заставляла меня желать как можно скорее уехать из Москвы, чтобы присутствовать при большом сражении, котораго все ожидали.
Наконец, не будучи в состоянш долее сдерживать свое нетерпение, я отправился однажды рано утром къ графу Ростопчину и, застав в приемной одного адъютанта его, Обрескова, я объяснил ему громко и энергично, как мне наскучило продолжительное пребывание в Москве. Я сказал, что мое терпиние истощилось и что все то, что графу Ростопчину будетъ угодно написать главнокомандующему, может прекрасно быть послано с простым курьером; что я горю нетерпением вернуться к своему месту: и хотя граф и носит военный мундир, но он никогда не служил в войске и поэтому не может понять того, что я испытываю; я поступил вновь на службу только для того, чтобы принять участие в славном походе и в особенности в сражении, которое должно решить участь кампании; я присовокунил, что тот человек, по вине котораго я потеряю этот случай, сделается моим смертельным врагом.
Дверь кабинета была полуоткрыта; я умышленно говорил громко, чтобы граф мог слышать меня. Действительно, он слышал все, что я говорил, и так как это был человек способный оценить возвышенное чувство, то он подошел к двери и сделал мне знак войти.
Взяв меня дружески за руку, он сказал без дальнейших предисловий
- Я вполне одобряю ваше страстное желание возвратиться к армии, чтобы разделить все опасности воонного времени и покрыть себя славою; но я должен, к сожалению, объявить вам, что депеша, доставленная вами, была вместе с тем тайным повелением... Главнокомандующий пишет, чтобы я задержал вас в Москве под каким либо предлогом, велел следить за вами и в случае надобности отослал бы вас в Перм. Вы возбудили подозрение в армии. Мне нехватает духа сказать вам остальное.
- Но я внимательно следил за вами; ваше лицо, ваша речь, дышащая откровенностью, ваши скромные манеры не позволяют думать, чтобы вы были изменником. Во всем этом есть что-то недосказанное, чего я до сих пор не мог разгадать. Пока, прошу вас считать мой дом своим, я ставлю вам даже в обязанность бывать у меня ежедневно; жена будетъ считать васъ членом семьи до тех пор, пока ваша невинность не будет вполне доказана, что случится вероятно скоро. Напишите его императорскому величеству; он поймет ваше положение; я положу ваше письмо в свой конверт и выскажу государю те замечания, какия я имел случай сделать, наблюдая за вами.
Нет возможности передать того, что -я испытал во время этого разговора. У меня потемнело в глазах, мне едва не сделалось дурно; я задыхался; у меня невольно брызнули из глазъ слезы.
Граф, со свойственной ему добротою, которую многие впрочем отрицали, но которая была у него врожденна, видя "мое отчаянне, сказал, дружески пожимая мне руку:
- Дайте мне честное слово, что вы не посягнете на свою жизнь.
Эти слова, произнесенные с искренним сострадашем, заставили меня опомниться. Страшная злоба вернула мне все мое самообладание и хладнокровие. Я обещал ему владеть собою; затемъ сел за его стол и написал его величеству. Я не старался оправдываться, решив, что это можно сделать только с оружием въ руках, но просил государя как милости послать меня немедленно в армию, чтобы я мог изобличить своих врагов.
Впоследствии я узнал, какие происки были пущены в ход для того, чтобы вынудить его принять это обидное для меня решеше и как долго он колебался, прежде нежели решиться на это; но ему пришлось пожертвовать 'мною, чтобы не компрометировать себя. Я слышал, что в то время, когда произошло это прискорбное для меня событие, он писал жене, жившей в то время в Лифляндии и принимавшей во мне учаспе, что он вынужден временно удалить меня из армии, но уверен, что мне удастся оправдаться от всех взведенных на меня подозрений, которые являются результатом интриг и стечения злополучных обстоятельств.
Вотъ каковы были происки, затеянные человекомъ безсердечным. Во время сражения при Рудне, в котором граф Пален и Платов действовали против графа Себасйани, главная квартира этого генерала была, как я сказал выше, захвачена вместе со всеми его бумагами, между которыми оказалась одна бумага, в коей генерала Себастани извещали о плане предполагаемой на него атаки.
Кем было сделано это сообщеше? Никто этого не знал, но факт оставался фактом, и был обнаружен всего за час до атаки.
Генералъ Ермолов, пользовавшшся всяким случаем повредить мне, сделал вид, что он подозревает меня, я подтвердил свое подозреше тем, что, по занимаемому мною положешю, мне было пзвестно все происходившее в армии, что я совершил с 1809 г. поход с Наполеоном, и имел случай лично познакомиться с Себасйани в то время, когда я был послан с поручешем к королю Неаполитанскому, и в это время между нами могли завязаться секретные сношения.
Эта искусно обставленная выдумка достигла цели. Барклай, позабыв оказанные мною заслуги и неоднократно испытанную преданность, пожертвовал мною. Он забыл об одном факте, о коем мог бы напомнить ему геперал Ермолов, если бы онъ был безпристрастным судьею, а именно, что в дни, предшествовавшие сражению при Рудне и следовавшие за ним, я отсутствовал по болезни из армии, оставаясь в Смоленске. Но тот, кто хочет повредить другому, не может быть справедлив. Евреи, коих было множество в нашем лагере, которые слышали все разговоры офицеров, даже генералов и выводили из них свои заключения, смотря по тому, насколько они были развиты, и которые продавали за несколько дукатов, безмалейшаго угрызения совести тайны своей и неприятельской армий, не подверглись по этому поводу ни малешему подозрению и преследдованию, никакого следствия не было произведено, и они были попрежнему терпимы в армии. Мы попрежнему получали от них сведения о движении французской армии, которая со своей стороны знала обо всех наших действиях.
Операционный план войны может быт тайною не только для непрхятельской армии, но и для самих служащих в армии, так как он бывает известен в подробности всего нескольким лицам, но движние, совершаемое несколькими тысячами человек, никогда не может остаться тайною, о нем знает всякая маркитантка, хотя бы за час до его выполнения, это понятно само собою. Поэтому неудивительно, что генералу Себастиани было известно о движении, которое предполагалось выполнить, чтобы застигнуть его врасплох. Лучшим доказательством того, что он узиал об этом всего за несколько минут до сражения, служит то, что он все-таки был застигнут врасплох и потерялъ все свои бумаги.
В сущности, люди воспользовались случаем, чтобы нанести мне нравственный удар, и отлично разсчитали все шансы на успех.
Человек, обвиняемый хотя бы в убийстве, считается оправданным, если он может доказат, что был в другом месте в момент совершения преступления; генерал Ермолов, пославший меня лечиться в Смоленск, не мог не знать о моем отсутствии
Когда мое письмо к императору было окончено и одобрено графом Ростопчиным, я написал другое письмо генералу Барклаю и высказал ему в почтительных, но полных отчаяния выражешях, в какое обидное положеше он меня поставил.
Я не говорил о моей невинности и счел бы унизительным и недостойным показать, что я считаю возможным, чтобы меня серьезно обвинили; но я старался дать понять генералу, что его долг, его честь и собственная репутация настоятельно требовали призвать меня обратно к армии; я доказывал ему, что он страшно компрометтировал себя, отдавая меня в жертву моим врагам, которые были вместе с тем и его врагами, и которым удалось посеять против него подозрение не только в армии, но и в народе.
Я высказал в этом письме, что только величие его души поддерживало его до сих пор в неравной и отчаянной борьбе с общественным мнением, коим руководили его враги; что теперь не время падать духом и отдавать на съедение того адъютанта, который наиболее предан ему. Эта жертва, говорил я, будет лишь прелюдией его собственного падения; необходимо заставить смолкнуть все толки об измене, подняв авторитет его власти и заставив смолкнуть всех интриганов.
Не знаю, имело ли это письмо те последствия, каких я от него ожидал -генерал Барклай никогда не говорил мне об этом; не знаю также, какое впечатлиние произвело на его величество мое всеподданнейшее прошение, знаю одно, что восемь дней спустя я присутствовал на достопамятном Бородинском сражении и получил две огнестрельныя раны. Я только этого и желал; в этом было мое оправдание.
Окончив письма на имя его имперагорскаго величества и главнокомандующего, я передал их графу Ростопчину; он простился со мною, советуя мне держать все сказанное в тайне, не изменять моего образа действий и в особенности не падать духом.
Несколько времени спустя в Москву прехали несколько поляков знатнаго происхождения, состоявших на русской службе; это были флигель-адъютанты: граф Станиславъ Потоцкий, граф Браницкий, князь Любомирский, Влодек и некоторые другие. Все они находились точно так же, как и я, под наблюдешем генералгубернатора; это меня несколько успокоило.
Мы старались взаимно утешать друг друга; не имея возможности бороться против общественнаго мнения и против силы, мы решили оставаться спокойными зрителями великпх событий, которые должны были вскоре совершиться.
Однажды утром я был у графа Ростопчина, как вдруг входит курьер из армии. Это был подполковник графъ де-Лесерр, адъютант князя Багратиона. Лишь только он успел передать депеши, граф пригласил полицеймейстера и поручил ему немедленно отправить подполковника в Пермскую губернию, на границу Сибири.
Каково было удивление бедняги. Он был послан из армии точно так же, как и я, не подозревая о том, что он вез столь предательское письмо. Повидимому, в армии придерживались правила удалять без шума тех, от кого хотели отделаться: тысячу раз лучше было бы растрелять их.
Граф де-Лесерр был отправлен в тот же день, под надежным конвоем в Пермь и появился на сцене лишь въ 1816 г., когда он был произведен императором в полковники; это даетъ повод думать, что он не был виновен.
Я до сих пор содрогаюсь при мысли, что если бы граф Ростопчин не принял во мне участия, то меня постигла бы та же участь.
Я был обязан своим спасснием графу и за это до конца жизни был ему признателен. Только благодаря его удивительной доброте, проницательности и знанию людей, он извлек меня из пропасти, искусно вырытой у моих ног врагами.
Я обедал у старика графа Орлова, когда к ному явился полицейский офицер и весь запыхавшись нередал мне приказание немедленно следовать за ним к генералъгубернатору. В первый момент я подумал, что я буду отправлен армии, но после минутнаго размышления, вспомнив случившееся с графом де-Лесерром, ожидал, что меня постигнет быть может та же участь. Так как неприятельская армия приближалась к Москве, то я считал весьма возможным, что меня отошлют в Казань, Оренбург или куда-нибудь еще далее. Эта мысль страшно огорчила меня, но я решил казаться спокойным.
Когда я вошел в кабинета графа, то он поспешно подошел ко мне, поцеловал меня с чисто отеческой нежностью, так что я был растроган, не успев еще вымолвить ни слова.
- Я очень рад,—сказал он,—что могу объявить вам новость: через час вас уже не будет в Москве; я получил сию минуту приказание отправить вас к армии; ваша невинность доказана, следовательно, я не ошибся в вас!».
Радость и злоба лишили меня голоса.
- Позвольте мне перевести дух, - сказал я графу; - в моей душе борются множество чувств, но в настоящую минуту я хочу только выразить вам свою признательность за чисто отеческую доброту, с какою вы меня приняли, и в особенности за то, что, будучи предубеждены против меня лицом, заслуживающим полного уважения (генералом Барклаем), никогда не видав меня лично, не зная моих семейных отношений, ни моего прошлаго, вы не усомнились в моей невинности и в моей чести.
Граф повел меня к своей супруге, которая также выразила мне радость.
Получив от нее письма, которые она просила меня передать сыну, уложив вещи и взяв депеши, я обнял графа, и час спустя меня уже не было в Москве.
Я не ехал, а летел; дорога показалась мне очаровательна, а моя курьерская телега -самым блестящим экипажем.
Чему я был обязан своею отправкою в армию? Это так и осталось для меня тайною. Правда, я ничего инаго и не просил въ моем письме к императору.
Когда я прихал в армию, она занимала позицию переъ Можайском и готовилась к Бородинской битве. Это было 24-го августа 1812 г.

[litregol]

XXI.


Уверенность Барклая-де-Толли в пользе отступления русской армии.—Назначение Кутузова главнокомандующим всеми армиями.—Бородинское сражение.


Въ тот момент, когда я прихал в главную квартиру на лйвое крыло нашей армии, коим командовал князь Багратион, была произведена атака. Я тотчас сел на лошадь и поспешил к генералу Барклаю, который уже объезжал позицию и отдавал приказания. Он принял меня любезно, спросил о Москве, о графе Ростопчине и не входя в подробности продолжал свои текущие занятия, имевшие чрезвычайную важность.
Мней показалось, что онеъ ничуть не был удивлен моим появлением; я уверен, что это не было для него неожиданностью, но его окружающие были очень удивлены моим приездом. Эти господа не знали, как держат себя, особенно был изумлен генерал Ермолов, который не мог понять, каким образом я выпутался из устроенной им западни.
Я понял враждебное ко мне отношеше этого генерала; это было весьма важно, но для меня также было важно знать, что именно заставило его относиться комне так двухсмысленно и даже коварно.
Действиями людей руководит обыкновенно какая нибудь страсть; но почему же я именно возбудил страсти этого человека? Этот вопрос необходимо было решить, иначе пришлось бы думать, что вся эта интрига имела единственной целью повредить Барклаю, который был для него предметом зависти и даже ненависти.
Но опасности, коим мы подвергались ежеминутно, не позволяли мне в то время разспросить кого либо. Меня занимала единственно мысль поспеть вовремя, чтобы принять участие в этом большом сражении.
Прежде нежели описывать главный собьгпя этого дня, я должен упомянуть о перемене, происшедшей во время моего отсутствгя в командовали армией.
Народъ и армия давно уже были недовольны нашим отступлением.
Толпа, которая не может и не должна быть посвящена в тайны серьезных военных операций, видела в этом отступлении невежество или трусость. Армия разделяла отчасти это мниние; надобно было иметь всю твердость характера Барклая, чтобы выдержать до конца, не колеблясь, этот план кампании. Его поддерживал, правда, в это трудное время император, видевший в осуществлении этого плана спасение России. Но толпа судит только по результатам и не умеетъ ожидать.
Император также волновался в начале войны, по поводу того, что пришлось предоставить в руки неприятеля столько провинций. Генералу Барклаю приходилось усиокоивать государя, и он не раз поручал мне писать его величеству, что потеря нескольких провинций будет вскоре вознаграждена совершенным истреблешем французской армии: вовремя сильнейших жаров Барклай разечитывал уже на морозы и предсказывал страшную участь, которая должна была постигнуть неприятеля, если бы он имел смелость и неосторожность проникнуть далйе в глубь Империи.
Барклай умолял его величество потерпеть до ноября и ручался головою (в июне месяце), что к ноябрю французския войска будутъ вынуждены покинуть Россию более поспешно, нежели вступили туда.
Я припоминаю, что еще до оставления нами Смоленска, Барклай, говоря о Москве и о возможности занятия ея неприятелем, сказал мне, что он конечно даст оражение для того, чтобы спасти столицу, но что, в сущности, он смотритъ на Москву не более, как на одну из точек на географической карте Европы, и не совершить для этого города точно так же, как и для всякаго другаго, никакого движения, способнаго подвергнуть армию опасности, так как надобно спасать Россию и Европу, а не Москву.
Эти слова дошли до Петербурга и Москвы, и жители этих городов пустили в ход все свое старание к тому, чтобы сменить главнокомандующего, для котораго все города были безразличны.
Кандидатами в главнокомандующие были предложены: Кутузов, генералъ Беннигсен и граф Пален-отец. Император назначил, хотя и не охотно, генерала Кутузова, только что заключившего перед тем славный мир с турками. Он прибыл к армии, в Царево-Займище 17-го августа; солдаты, офицеры, генералы, народ, города, вся Империя была в восторге, что участь России была вверена в опытные и искусные руки этого ветерана.
Кутузов, к которому я являлся, принял меня как нельзя лучше; так как его жена и дочери, из коих одна была моею неве¬сткою, говорили ему обо мне много лестнаго, то он был настолько добр, что сказал мне, чтобы я считал себя членом его семейства.
Великодушное и исполненное патрютизма сердце Барклая содрогну¬лось от радости при мысли, что с него снята огромная ответствен¬ность, тяготившая над ним. Кто видйл его так близко, как я, не мог въ этом сомневаться.
Барклаю было вверено командоваше 1-ю армиею, а князю Багратюну начальство над 2-ю армиею. Кутузов принял главное начальство над обеими армиями, над армиями генерала Тормасова, адмирала Чичагова и над корпусом графа Витгенштейна; генерал Ермоловъ сохранил место начальника штаба 1-ой армии, а граф де-Сен-Приест занимал то же место во 2-ой армии.
Эти перемены произошли за несколько дней до кровопролитнаго сражения при Бородине.
Кутузов, узнавший настроение народа и армии, решил тотчас дать неприятелю сражение и сделать все возможное для ниМосквы. Он решил, так сказать, выполнить план генерала Барклая, но не счел удобным остаться на позиции при Царево-Займище; он искал более сильной позиции, и полковник Толль избрал таковую близ Мо¬жайска.
Не буду описывать поле битвы: оно хорошо всем известно.
Наше правое крыло было очень сильно; левый фланг был сла¬бее, хотя имел то преимущество, что он был в одно и то же время наступательным и оборонительным, тогда как правое крыло не име¬ло этого преимущества.
Князь Багратион возвел на нашем левом фланге несколько редутов; один большой редут стоял в центре на довольно высоком холме позади деревни Бородино. Это был ключъ позиции.
24-го августа Наполеон произвел большую рекогносцировку и
атаковал наши редуты на левом фланге. Сражение было ожесточенное и весьма кровопролитное. Французы были отброшены, потеряв несколько орудий.
Весь следующий день после битвы был проведен с той и с дру¬гой стороны в приготовлешях к новому сражению, которое должно было решить участь Москвы. Дух нашей армии был превосходный. Солдаты, офицеры и генералы горели желанием сразиться с неприятелем, победить его или умереть. Никогда еще воодушевление не было так велико. Кутузов показывался редко, но не упускал случая все¬возможными средствами поддерживать бодрость войск.
25-го августа, после полудня он приказал торжественно пронести
по войскам чудотворную икону Смоленской Божеей Матери, которая была спасена при погроме этого города.
Обе армии провели ночь въ таком настроении духа, которое охватывает человека в ожидании события, которое должно осуществить все желания или разрушить все надежды.
26-го августа происходило сражение при Бородине.
На восходе солнца поднялся сильный туман. Генерал Барклай в полной парадной форме, при орденах и в шляпе с черным пером стоял со своим штабом на батарее позади деревни Бородина. В тот момент, когда он обернулся ко мне, чтобы получить сведение о боевых снарядах, которые должны были доставить ему из Мо¬сквы, позади его была ранена ядром лошадь генерал-лейтенанта князя Бориса Голицына.
Князь, смущенный своим падением, подошел к генералу Бар¬клаю и донес ему об этом; Барклай, не оборачиваясь, отвечал с величайшим хладнокровием:
- Прикажите подать другую лошадь.
Будучи сильно контужен, князь удалился. Он толькочто прихал из Петербурга и пока не имел еще случая командовать отдельной частью. Генерал Барклай окинул в это время своим орлиным взором всю линию.
Со всех сторон раздавалась канонада. Деревня Бородино, распо¬ложенная у наших ног, была занята храбрым л. гв. Егерским полком. Туман, заволакивавший еще в то время равнину, скрывал сильные неириятельсеие колонны, надвигавшиеся прямо на него.
Генерал Барклай, обозреаавший всю местность с холма, угадал, какой опасности подвергался Егерский полк, и послал меня к нему с приказанием, чтобы он немедленно выступил из деревни и разрушил за собою мост.
Я поспешил к командиру полка, но колонна вицекороля итальянскаго под командою генерала Бельзонса вступила уже в деревню с большой дороги, сомкнутою колонною; она шла беглым шагом с барабанным боем. Приказание бить отбой было тотчас исполнено, но отступление не могло совершиться достаточно скоро, чтобы помешать другой французской колонне пройти по берегу реки, разбросать цепь стрелков и начать стрелять в егерей в то время, как они проходили по мосту; огонь был убийственный и попадал в цель.
Вторая неприятельская колонна, шедшая из деревни беглым ша¬гом по большой дороге, также открыла по мосту продольный огонь, что неминуемо должно было произвести в нашем войске замешательство; мы были так стеснены, что ни один ружейный выстрел не пропадал даром. Оставалось одно спасение - пройти как можно поспешнее по маленькой равнине и достигнуть оврага, что дало бы егерям возможность собраться и вновь построиться. Стычка продол¬жалась не более 15 минут, но эти четверть часа были самыми памят¬ными в моей жизни. Л.-гв. Егерский полк потерял в этот проме¬жуток времени половину людей, в том числе было убито и выбыло из строя тридцать офицеров.
На помощь нашим егерям подоспел первый егерский полк под командою храбраго полковника Карпенко; сильный ружейный огонь, поддержанный картечью, вынудил неприятеля перейти мост обратно.
Деревня Бородино осталась во власти французов, но с этой ми¬нуты перестала играть роль в великой драме, получившей однако от нея свое назваше. Барклай высказал, что этот отборный полк был употреблен в месте столь опасном и безполезном для его целей, вопреки его желанию. По его мнению, в этом пункте было бы достаточно иметь обсервационный пост. Он обвинял въ этом бедствии генерала Ермолова, предложившего Беннигсену и Кутузову поста¬вить тут этот полк. Таким образом погиб безо всякой пользы один из лучших полков гвардии.
День начался неудачей; к счастью, это не повлило на дух войск. Всю ночь продолжали драться с непоколебимым мужеством.
После дела при Бородинском мосте, генерал Барклай спустился с холма и объехал всю линию. Ядра и гранаты буквально взрывали землю на всем пространстве. Барклай проехал таким образом перед Преображенским и Семеновским полками.
Молодцы гренадеры приветствовали его спокойно, стоя с истинно военной выправкой. Ядра начали уже производить опустошение в их рядах, но они стояли попрежнему стойко и безмолвно с ружьем у ноги и спокойно смыкали ряды, когда ядра уносили из них жертвы.
Все отданные накануне распоряжения были выполнены. Когда главнокомандующий осмотрел позищю, батареи открыли более сильный огонь. Он походил на ружейную перестрелку, не прекращался ни на минуту, так что впоследствии можно было сказать по справедливости, что на поле битвы не было убежища для трусов.
Генерал Барклай послал меня к генералу Лаврову, нриказав сказать ему, чтобы он сомкнул ряды, ни под каким видом не отделял бы от своего корпуса ни одной части, дал бы войску отдох¬нуть, насколько это будет возможно, и был бы готов двинуться вперед по первому приказанию, так как ему придется идти в огонь первому.
Я передал это приказание генералу Лаврову, но нашел его в самом жалком состоянии: он был разбит параличем, почти не владел ногами, не мог ни ходить, ни ездить верхом. В физнческом отношении это был олицетворенная немощь.
Генерал Лавров сказал мне, что он не в состоянии исполнить приказание генерала Барклая, так как полковник Толль, по приказанию Кутузова, толькочто взял у него два гвардейских полка, которым велено поддерживать князя Багратиона на левом фланге.
Я поспешил донести Барклаю об этом непредвидиденном об¬стоятельстве. Барклай вышел из своего обычнаго равнодушия: его глаза гневно засверкали, и он воскликнул:
- Следовательно, Кутузов и генерал Беннигсен считают сражение проигранным, а между тем оно едва только начинается. В девять часов утра употребляютъ резервы, кои я не предполагал употребить в дело ранее, как в 5 или 6 часов вечера. Сказав это, он пришпорил лошадь, приказал мне следовать за ним и поскакал к Кутузову.
Барклай понимал, что исход сражения зависит от хорошо употребленнаго резерва. Победа бывает всегда на стороне того ге¬нерала, который умеет воспользоваться резервом последний.
Все зависит от решительнаго удара, нанесеннаго резервом, ко¬торый должен быть грозен и употреблен вовремя, поэтому резерв¬ный части должны быть отборными.
Кутузов принял генерала Барклая, окруженный многочисленной и блестящей свитой. Он стоял верхом на большой дороге непода¬леку отъ деревни Горки и подъехал на встречу Барклаю, который говорил ему чтото с жаром; я не мог разслышать того, что они говорили, но мие показалось, что Кутузов старался успокоить Барк¬лая. Несколько минут спустя последний поехал обратно галопом и сказал мне по пути:
- По крайней мере не разгонят остальнаго резерва.
В этот момент он заметил, что по направлении к холму, воз¬вышавшемуся в центре (который получил впоследствии название батареи Раевскаго), происходило какоето необычайное движение. Из-за дыма и пыли мы не могли видеть, какая была причина этого движения. Генерал поручил мне разузнать, в чем део. Я увидел, к величайшему моему изумлению, что он был во вла¬сти французов. Наши войска отступали в большом безпорядке. Нельзя было терять ни минуты. Вместо того, чтобы возвратиться к генералу Барклаю, я попросил адьютанта принца Ольденбургского, поручика Варденбурга отправиться к генералу и сообщить ему это прискорбное известие. Окинув в то же время взглядом местность, я заметил вправо от холма батальон Томскаго полка, стоявший сомк¬нутой колонной в полном порядке. Я бросился к нему и приказал батальонному командиру именем главнокомандующаго следовать за мною. Он послушался и смело пошел вперед.
Я запретил солдатам кричать «ура!» без моего разрйшения, так как им надобно было взобраться на холм, поэтому следовало беречь их дыхание; батальонный командир шел пешком. Это был тол¬стеньки кругленький человйчек, но в нем был священный огонь.
Поднявшись на средину холма, солдаты Томскаго полка прокричали по данному мною знаку грозное «ура!» и кинулись с остервенением на всех, кто попадался им на встречу; войска пошли в штыки; завя¬зался жаркий бой. К этому пункту поспешил и генерал Ермолов со всем своим штабом, при нем находился дежурный генерал Кикин и командовавший артиллерией граф Кутайсов. Ему удалось, под градом пуль, сформировать пехоту и энергично поддержать дело, начатое храбрымъ батальоном Томскаго полка; успех был поддержан поспешным движением, совершенным гснералом Паскевичем, который сделал удачную диверсию влево от большой батареи. Мы овладели таким образом снова важной позицией, которую чутьбыло не потеряли.
В тот момент все признали за мною заслугу, что я увлек всех своим примером. Генерал Ермолов поцеловал меня на самой ба¬тарее и тут же поздравил меня с Георгием, который я несомненно должен был получить. Но впоследствии, когда этот эпизод был признан самым выдающимся событем дня, другие лица пожелали присвоить себе эту честь и пожалели о том, что они были слишком откровенны в выражении своих чувств, в тот момент, когда пролитая кровь заставила смолкнуть вражду.
Генерал Ермолов, Кикин и я - были ранены; храбрый граф Кутайсов был убит.
Генерал Барклай, подоспевший во время нашей стычки, немедленно принял миры к тому, чтобы неприятель не мог вторично овладеть батареей. Он поручил оборону этой батареи и холма дивизии гене¬рала Лихачева.
Видя, что я ранен, Барклай с обычной своей добротою велел мне отправиться в походный госпиталь, приказав одному из своих ординарцев сопровождать меня.
Я встретился в госпитале с генералом Ермоловым и графом Остерманом. Первый, под впечатлением совершившагося, осыпал меня похвалами и просил у меня прощения, сознавшись, что он был виноват передо мною, и объявил, что впредь он будет всегда приятелем человека, котораго он видел на белой лошади в пяти¬десяти шагах перед Томским батальонм и который первый по¬шел на штурм батареи; он присовокупил, шутя: «Вы вполне за¬ служили Георпевский крест, да и сами походили на Георгия на вашей белой лошади с саблею в руке».
Впоследствии он предал все это забвению, и в настоящее время во всех реляциях упоминается о нем, как о том офицере, кото¬рый стал во главе батальона и повел его на холм. Искажено даже название полка, коему принадлежала честь этого подвига. Ничего не требуя для себя, я вступаюсь только за честь Томскаго полка.
Генералу Ермолову было также излишне присвоивать себе мое место, как Суворову место того офицера, который первый пошел на штурм Измаила. Честь взятия этой батареи принадлежит по праву генералу Ермолову. Я имел только счастье подать к тому первый пример. Он был начальник штаба, а я простой майр, следова¬тельно, между нами не могло быть никакого соревнования, никакого со¬перничества.
Хирургъ его величества, доктор Велю, сделал нам перевязку; чувствуя себя в силах вернуться к своему посту, я простился с графом Остерманом и с генералом Ермоловым и возвратился к своему месту. По дороге я с грустью увидел, что князь Багратион лежал на траве, окруженный хирургами, которые были заняты извлечением пули, засевшей у него в ноге, в кости.
Онъ узнал меня, осведомился о Барклае и сказал:
- Скажите генералу Барклаю, что участь армии и ея спасете зависят от него. До сих пор все идет хорошо, но пусть он следит за моей армией и да поможет нам Господь.
Когда я сообщил генералу Барклаю об этом несчастном слу¬чай, то он был поражен.
Моя рука, находилась на перевязи, я не мог более держать саблю в руках, но мог еще быть полезен, и с меня было этого довольно. Я был в крайне нервном состоянии; с самаго начала сражения меня охватило какое то лихорадочное возбуждение. Я должен был исполнить священный долг по отношению к отечеству, но мне было сверх того необходимо сразить моих клеветников. Судьба благоприятствовала мне, и я имел счастие отличиться.
Генералъ Барклай, не зная, что происходило в корпусе графа Остермана, послал меня к нему. Этот доблестный генерал, отличавшийся безумною отвагою, возвратился уже из госпиталя.
В течение восьми или десяти минут, которыя я провел возле графа Остермана, нисколько человек его свиты были убиты и ранены, в том числе его адъютант Валуев, который был убит возле меня, и молодой князь Михаил Голицын, раненый пулею.
Ознакомившись с занимаемой им позицией, я убедился, что на этот корпус нечего особенно разсчитывать, но что граф Остерман будет защищать свою позицци, как лев.
Генерал Барклай был неособенно доволен положешем дел, но не мог помочь горю. Он замйтил в это время, что сильныя ко¬лонны неприятельской кавалерии маневрировали с целыо совершить решительную атаку на левое крыло 1-й армии, составлявшее как бы центр обеих армий. Следя внимательно за этим движением, он подозвал меня и спрооил, знаю ли я где находится резервная гвар¬дейская кавалерия. Получив утвердительный ответ, он приказал мне передат временно командовавшему ею генералу Шевичу, чтобы он двинулся рысью, не подвергая себя особенной опасности, но чтобы можно было воспользоваться его помощью в случай надобности. Это приказание вызвало всеобщий восторг в рядах храбраго и отборнаго кирасирскаго войска, которое горело желанием принять у частие в этом достопамятном сражении.
Когда я передал генералу Шевичу, что мне приказано поставить его так, чтобы он не подвергался опасности от выстрелов, то он отвечал мне с улыбкою:
- Это будет трудно: мы уже давно смыкаем ряды, чтобы не было заметно убыли, которую причиняют, в них ядра; пойдем же вперед, это лучшее, что мы можем сделать.
Едва успела эта прекрасная кавалерия прибыть к тому пункту, который я считал наиболее подходящим для того, чтобы выполнить приказание генерала, как на нас наскочила масса неприятельской кавалерии. Кавалергарды, конногвардейцы и кирасиры помчались им на встречу с изумительным хладнокровием. Залпы следовали за залпами. Наши молодцы кирасиры покрыли себя славою.
Саксонские и французские кирасиры были храбрые противники: тем не менее победа в этом пункте осталась за нами, и центр нашей позиции не был поколеблен.
Был момент, когда поле битвы напоминало одну из батальных картин, работы наших знаменитых художников. Сражение пере¬шло в рукопашную схватку: сражающееся смешались, не было более правильных рядов, не было сомкнутых колонн, были только более или менее многочисленныя группы, которые сталкивались одна с дру-гою; люди дрались спереди, сзади; свои и враги смешались. Пхота, построенная в карре, едва не стреляла со всех фронтов одновре¬менно. Личная храбрость и сообразительность имели полную возмож¬ность выказать себя в этот достопамятный день. Я видел во время стычки неустрашимаго Алексея Орлова, который был весь изранен; его брат Григорий, адъютант Барклая, красавец собою, лишился в этом сражении ноги, а молодой Клингер и граф Ламсдорф были убиты.
Киселев, счастливее брата, убитаго по утру во время стычки, в которой участвовал лейбъ-гвардии Егерский полк, остался жив; я видел молодаго Шереметева, получившаго большую рану саблею по лицу: подобная рана всегда делает честь кавалерийскому офицеру.
Полковник Левашев принял командование Кавалергардским полком. Я видел его в самый критический момент, когда, сопро¬вождаемый всего несколькими трубачами, он старался собрать свой полк, который был совершенно разсеян; ему это удалось благодаря выказанному им хладнокровию и умению.
Барклай поспйшил к тому пункту, где произошло замешатель¬ство, но так как его лошадь была ранена, хотя и продолжала ска¬кать, то он очутился в большой опасности. Его преследовали не¬сколько польских уланов. Мы сделали попытку спасти нашего гене¬рала. Несколько кавалеристов разных полков, коих нам удалось собрать, помогли нам в этом; мы бросились на польских улан, из коих одни были нами изрублены, а другие обращены в бег¬ство. Барклай был спасен. Он поскакал в галоп к Кутузову и застал его неподвижно на том же самом месте, окруженным многочисленной свитою.
В течение дня, генерал Беинигсен и полковник Толль объехали, по приказанию Кутузова, поле битвы. Генерал Беннигсен остановился на некоторое время, чтобы переговорит с Барклаем; когда он отъехал, Барклай сказал мне:
- Этот человек все испортит,—он завистлив. Самолюбие за¬ставляет его думать, что он один способен давать сражения и ве¬сти их с усиехом. Без сомнения, он талантлив, но он готов употреблять свои способности только для того, чтобы удовлетворить свое честолюбие; к великому, священному делу он равнодушен. Я считаю его присутствие в армии настоящим бедствтем. Кутузов разделяет мое мнение. Увидим, как он выполнит движение кава¬лерии на нашем крайнем правом фланге, на которое я разсчитываю, чтобы двинуться вперед со всеми моими резервами. Это должно на¬нести неприятелю решительный удар.
С высоты, на которой мы стояли, мы могли видеть, как было выполнено это движение: либо отданные приказания не отличались осо¬бенной точностью, либо генерал, которому было поручено произвести этот маневр, не был на высоте этого дела, как бы то ни было, движение было выполнено весьма неискусно. Генерал Уваров, руко¬водивший им, выказал себя человеком малоспособным.
Движение этой массы кавалерии и многочисленной конной артиллерии, которая отдыхала целый день и не была потревожена ни одним пушечным ядром, совершалось с поразительной медленностью. Впереди шла длинная цепь фланкеров, и кавалерия, вместо того, чтобы идти в атаку с тою стремительностью, которая составляеуе ее силу подвигалась как бы ощупью, какъ будто говоря неприятелю «бере¬гись!» Несмотря на то, что этот маневр совершался так медленно и методично, Наполеоя был сильно им встревожен и немедленно приостановил наступательное движение, начатое по его приказанию Мы могли бы достигнуть совершенно иных результатов, если бы этой кавалерией, долженствовавшей обойти лйвый фланг неприятеля, командовал кто либо в роде Васильчикова, Палена, Ламберта, Чернышева.
Возвращаюсь к генералу Уварову: движение, произведенное им, не удалось и лишило нас возможности перейти в наступление. Впрочем, оно принесло косвенно некоторую пользу: наступательное дви¬жение неприятеля было прюстановлено, и мы могли вздохнуть.
На нашем крайнем лйвом фланге дела приняли другой оборот. Самые лучшиие генералы были ранены. Гренадерскй корпус графа Воронцова, с успехом отражавший нападение неприятеля, понес значительный урон: сам граф был ранен.
Та же участ постигла князя Багратиона и генерала Тучкова 1-го: они умерли от полученных ими ран. Тучковъ 2-й был убит наповал.
Хотя мы несколько подались на левом и на правом фланге и даже в центре, но ни одной пяди земли еще не было нами поте¬ряно. Но лишь только Наполеон убедился, что большое движение со¬вершенное нашей кавалерией против его леваго крыла, было не более как слабой демонстрацией, он тотчас же перешел снова в наступление и решил занять вновь холм и большую батарею, поте¬рянные им по утру.
К сожалению, это движение было совершено весьма удачно. Он овладел батареей, причем генерал Лихачев был взят в плен и вся его дивизия была уничтожена. Все, коим удалось уйти отъ этой бойни, искали спасения в овраге, над которым пролетали ядра и картечь неприятеля, не задавая их. Барклай послал меня туда с приказанием, чтобы они оставили овраг; но я увидел с грустью, что уже ничто не могло воодушевить этих людей: они слишком много по¬страдали, упали духом и предпочитали умереть в этой западне, не¬жели попытаться выйти из нее. Я оставил их в овраге; не знаю, какая участь их постигла, так как вскоре появились французы, которые окружили их со всех сторон; мне удалось ускакать толь¬ко благодаря моей прекрасной лошади.
Я вернулся к генералу Барклаю и сообщил ему эту печальную весть. Потеря большой батареи, повидимому, не особенно огорчила его.
- Это печально,—сказал он,—но мы возьмем ее обратно завтра, а можетъ быть французы покинут ее сегодня ночью.
Когда французы овладели батареей — было уже довольно поздно. Барклай поехал к Кутузову, беседовал с ним с четверть часа, затем отправился на холм, близ Горок, т. е. на тот самый пункт, с котораго он наблюдал за действиями войска в самом начале сражения. При нем было только три адъютанта: Закревский, Сеславин и я, из коих двое послйдних были ранены, но могли еще нести свои обязанности; все прочие были убиты, ранены или потеряли своих лошадей; под некоторыми было убито по три лошади.
Главнокомандующий Кутузов не сходил весь день с места. Наполеон точно также оставался все время на одном месте; не знаю, была ли это простая случайность, или это зависело оттого, что их позиции представляли много сходства.
Эти два великие полководца решали на этом маленьком клочке земли судьбу Европы; стоя неподвижно, подобно двум маякам, они руководили более чемъ 400.000 сражающихся, движениям коих вторили выстрелы из 1.200 орудий.
На этом холме, возле Горок, Барклай сошел с лошади впер¬вые в этотъ день; изнемогая от голода, он выпил рюмку рома, съел предложенный ему кусочек хлеба и продолжал спокойно сле¬дить за действиями неириятеля, не обращая внимания на ядра, доле¬тавшая до нас.
Туман, окутавший вскоре поле битвы, прекратил сражение. На¬стала полнейшая тишина. Тогда только мы могли хладнокровно обсу¬дить события этого достопамятнаго дня. Никто из нас не считал в душе этого с р а ж е н и я проигранным. Трофеи с той и дру¬гой стороны были одинаковы. Правда, главная батарея (Раевскаго) была в руках неприятеля, но Барклай не терял надежды взять ее обратно на следуюпцй день точно так же, как овладеть снова мест¬ностью, потерянной нами накануне на крайнем левом фланге, совершив с этой целью наступательное движение. Наши войска понесли огромные потери; но начальником штаба, Ермоловым, были приняты меры к тому, чтобы эти потери были не слишком чувствительны для армии. Позади линий войска были поставлены вновь прибывпие из Москвы ополченцы, которым было поручено переносить раненых с поля битвы; вследствте чего солдаты, всегда готовые заняться этим дйлом, были вынуждены вернуться к своим баталшнам.
Хотя потери, понесенныя нами людьми и лошадьми, были огромны, но их можно было пополнить, тогда как потери французской армии были непоправимы; особенно пагубна для Наполеона, как это показали последствия, была дезорганизация его кавалерии. Бородинская битва до¬вершила, то, что Мюрату не удалось испортить, гоняя кавалерию на смотры по больным дорогам.
С наступлешем ночи, Кутузов удалился с поля битвы и при¬гласил к себе Барклая. Последний, с тою заботливостию с какою он относился к окружающим, когда его внимание не было поглощено серюзными соображениями, приказал мне пойти почиститься и переодеться. Во время сражения он не обращал никакого внимания на то, кого убивали или ранили возле него. Он был всегда спокоен и невозмутим.
Быть можетъ, Барклай не был выдающимся стратегом, но не подлежит сомнйнию. что он был прекраснейшим боевым генералом. Кутузов это знал, поэтому он предоставлял ему полную свободу действий.
Мы были уверены, что сражение возобновится на следующий день; каждый из нас растянулся на соломе, вполне убежденный в том, и каждый хотел подкрепиться к завтрашнему дню. Поэтому велико было наше удивление, когда на разсвете было отдано приказание от¬ступать.
Отступление было совершено в порядке, без малейшей торопли¬вости; неприятельская кавалерия начала преследовать нас только в десять часовъ утра; но преследовала настолько вяло, что мы оста¬навливались везде, где считали это нужным.
Так как причины, заставлявшие главнокомандующаго продол¬жать отступление и оставить поле битвы, бывшее все еще в нашей власти, относятся к области серьезных военных вопросов, то я не буду разсматривать их здесь, но скажу с полным убеждением, что если победа ускользнула от нас, то и неприятель не мог при-писать ее себе и что только отступление, совершенное нами на другой день, дало ему некоторые преимущества.
Русское войско исполнило свой долг, оно сражалось великолеп¬но. Многие из наших генералов выказали в этот день выдающаяся способности; некоторые из них могли без сомнения быть поставлены наравне с лучшими генералами Наполеоновской армииш.


(Продолжение с л е д у е т ).

[litregol]

XXVI

Последствия Бородинского сражения. - Отступление к Москве. - Прибытие гр. Ростопчина в главную квартиру. - Военный совет в. Филях. - Оставление первопрестольной столицы. - IIожар. города. - Вступление Наполеона в Москву - Фланговое движение. - Прибытие флигель-адъютанта Чернышева с новыми планами дествий. - 0тъезд из армии Барклая-де-Толли. - Его характеристика . - Генерал Бсннигсен.


Густой туман заставил прекратить кровопролитное Бородинское сражение; хотя оно не было выиграно нами, но его нельзя было считать и проигранным.
Неприятель воспользовался этим обстоятельством, чтобы отступить на позицию, которую он зашищал по утру. Старая гвардия Наполеона не была поколеблена, точно так же, как и часть нашей гвардии, наш крайний правый фланг не был тронут.
Самый кровопролитный бой происходил на левом фланге. и в центре. Французская армия сражалась с изумительным мужеством и понесла огромные потери, особенно пострадала ее кавалерия.
До тридцати генералов было убито и выбыло из строя: поэтому Наполеон назвал этот день lа batalle des generaux (битвою генералов). Нам пришлось оплакивать князя Багратюна, командовавшего второй армией и напоминавшаго своей доблестью героев древнего мира. Онъ скончался от полученных им ран. Один из Тучковых был убит наповал, другой был смертельно ранен, а третий брат был ранен и взят в плен у Валутиной горы.
Были ранены также генералы: князь Дмитрий Голицын, князь Андрей Горчаков, принц Карл Мекленбургский, граф Михаил Воронцов, граф де-Сен - Приест, Ермолов, Вахметев, Лихачев и граф Остерман. Граф Кутайсов был убит при вторичном штурм батареи Раевскаго. Этот молодой человек подавал большие надежды, его потеря вызвала всеобщее сожаление. Ему было всего 24 года, а он уже занимал видное место начальника артиллерии первой армии. Он был моим другом, и я не перестаю его оплакивать. Его тело не было найдено. Георпевский крест 3-й степени, который был найден случайно одним солдатом, послужил доказательством его смерти.
Я благодарил Провидение за то, что остался цел и невредим во время происходившей в тот день кровопролитной битвы.
Только благодаря безпредельной преданности и самоотверженности солдат армии, удалось оказать французам и их гениальному предводителю упорное сопротивление, причинившее им немало вреда. Сомневаться в выдающихся способностях Наполеона было бы равносильно доказательству своего собственнаго ничтожества. Он доказал, что сама судьба предназначила его быть полководцем. Сражения, выигранные им у опытных и искусных предводителей войск, поставили его выше всех остальных полководцев. Он довел военное искусство до высшей степени совершенства.
Обе армии провели ночь на поле сражения, на позиции, которую они занимали накануне. На следующий день, благодаря распорядительности генерала Барклая, наше отступление совершилось в воличайшем порядке.
27-го августа в шесть часов утра все корпуса выступили с занимаемых ими позищй. Мы прошли через Можайск, не быв потревожены неприятелем, который начал свое движение только в десять часов утра.
Нашим аррьергардом командовал генерал Коновницын; его сменили несколько дней спустя генералы Розен, Пдатов и Ермолов. Нашей легкой кавалерии пришлось иметь ежедневно стычки с неприятелем, коего она сдерживала. Мы остановились на сутки в прекрасном имении князя Бориса Голицына.
Переходя с одной позиции на другую, мы достигли высот, прилегающих к Москве, и остановились близ Дорогомиловской заставы; правый фланг расположился близ деревни Фили, левый опирался на Воробьевы горы, а центр находился между деревнями Троицкое и Волынское. Позиция была наскоро укреплена.
Кутузов поручил генералу Барклаю осмотреть позицию; отдав это приказание, он остановился в открытом поле. Генерал Дохтуров приказал подать завтрак и собирался угостить всехъ нас. Генерал Барклай, который не придавал никакого значения хорошему столу и вообще всъм удобствам жизни, и не желал низкопоклонничать перед Кутузовым, сел на лошадь и уехал, но, заметив, что генерал Дохтуров не последовал за ним, он послал меня обратно, приказав мне. привезти его во что бы то ни стало, хотя бы даже с котлетой во рту.
Все они таковы, - сказал Барклай; - они стараются заслужить ласковое слово Кутузова, а не думают о том, что их слава зависитъ от него,—и Барклай указал рукою в сторону неприятеля.
Увидав меня, Кутузов осведомился, за чем я вернулся. Я отвтвечал, что прйеал за генералом Дохтуровым.
Поезжайте, поезжайте, - сказал онъ ему, - не заставляйте ожидать генерала Барклая, я позавтракаю и без вас.
Бедному Дохтурову, человеку, впрочем, очень храброму, пришлось сесть на лошадь и догонять Барклая. Последний не сделал ему ни малейшего упрека: объехал позицию, нашел ее неудовлетворительною и через час вернулся к Кутузову.
В этот момент приехал из Москвы граф Ростопчин. Он прошел прямо к Барклаю и заперся с ним в занимаемом им домике.
В скором времени состоялся у Кутузова военный совет, продолжавшийся целый час. На совет были приглашены всё важнейшие генералы: Беннигсен, Барклай-де-Толли, Остерман, Коновницын, Ермолов, Толь и граф Ростопчин.
Мнение генерала Барклая, поддержанное Толем и графом Остерманом, было принято Кутузовым. Оно не согласовалось с взглядом графа Ростопчина, который руководствовался не столько военными соображениями, сколько патриотизмом, и думал только о спасении столицы. Решение, принятое на совете, было жестоким ударом для пылкой души генерал-губернатора. Граф Ростопчин не остался обедать у Кутузова, коим он был недоволен. Он обедал у Барклая и не скрывал своего неудовольствия по поводу принятого решения, которое оставалось пока тайною для всех лиц, не участвовавших в совете.
Граф Ростопчин давно уже обдумал свой план действий и подготовил все нужное для его выполнения: в некоторых домах были спрятаны горючие вещества; в разных частях покинутаго жителями города были разставлены нанятые им люди, которым было приказано поджечь эти дома; он позаботился даже вывезти из Москвы пожарные трубы и прочие инструменты. Так как мы находились у самых ворот Москвы, то я испросил позволение отправиться в город, чтобы навестить знакомых, но никого из них не нашел. Город был пуст.
Дисциплина, введенная в армии генералом Барклаем, соблюдалась столь строго, что по улицам Москвы не бродило ни одного солдата, несмотря на то, что мы находились всего в двух верстах отъ города.
На следующий день, 2-го сентября, все. узнали о том, что было решено оставить Москву.
Генерал Барклай лично слтедил за всем. Он пробыл 18 часов, не сходя с лошади и разъезжая по улицам Москвы и мостам, смотря, как мимо него проходили баталионы, артиллерия, парки и экипажи. Для наблюдешя за порядком он разослал своих адъютантов в разные части города. Мне велено было находиться в прекрасном доме Пашкова. Каждому из нас был дан отряд казаков для того, чтобы выгонять солдат из кабаков и погребов, и не допускать их в дома. Казаки задерживали всех тех, кто нес бутылки с водкою и наливками, и разбивали бутылки пиками. Благодаря этимъ мерам, Барклаю удалось спасти войска от неминуемой гибели, и они выступили из города в величайшем порядке.
В то время, как армия проходила через Москву, генерал Милорадович, командовавший арриергардом, сражался с королем неаполитанским. Он действовал смело и храбро, и покрыл себя славою. Особенно замечательно присутствие духа, с каким он заключил перемирие с королем неаполитанским. Король, довольный тем, что ему удалось занять Москву без кровопролития, согласился на все требования генерала.
Москва представляла любопытное зрелище: французы и русские толпились вместе в этом обширном городе.
Перемнрие, заключенное обоими генералами на слово, не сходя с лошади, и вся честь котораго принадлежит генералу Милорадовичу, дало возможность вывести из столицы последние войска безо вояких потерь; в городе остались одни раненые, размещенные по госпиталям.
В 9 часов вечера из Москвы выступил наш последий: отряд. Мюрат вступил в него в пять часов.
Когда стемнело, мы продолжали наш зловещий марш и нагнали Кутузова Панках, на Рязанской дороге, где все ужо были погружены в глубокий сон. Барклай и Милорадович бодрствовали; фельдмаршал Кутузов мог положиться на них.
Трудно, почти невозможно, описать состояние нашего духа после выступления из Москвы. Каждого волновали различные интересы: кто сокрушался о потере дома, кто об утрате родных; большинство горевало о потере столицы. Все еще более прежняго желали сразиться с неприятелем и были готовы на всякие жертвы.
Когда Москва была оставлена, все поняли, что приходилось спасать уже не город, а империю, и говорили: «Война только - что начинается».
Фельдмаршал показывался мало, но работал много.
В это время он составил план и привел в исполнение то превосходное фланговое движение (5-го сентября), которое, приблизив нас к Калуге и южным губерниям, дало нам возможность препятствовать сообщениям неприятеля и не позволило ему растянуть свои силы и получать продовольствие.
Наполеон льстил себя надеждою найти в Москв все необходимое для армии; его ожидание было обмануто безпримерным в истории образом. Москвы, объятой пламенем, более не существовало! Этот героический акт, внушенный самым безкорыстным патриотизмом, поднял народную честь.
Наполеон был крайне смущен этим. Он понял всю затруднительность своего положения и предложил заключить перемирие, но ему отказали в этом.
Усилие, сделанное для того, чтобы дойти до Москвы, окончательно истощило его боевые средства. Москва была конечной целью всвх его стремлений, всех его надежд, и Москва пылала! При виде этого грандюзного и неожиданнаго зрелища, его гений был смущен.
Кутузов говорил, что «Наполеон может нанести ему поражение, но что он не позволит ему обмануть себя». Старая лисица, как называли его наши солдаты, сдержала слово.
С наступлением ночи Наполеон въехал в Москву. Он остановился в одном из ближайших домов Дорогомиловскаго предмъстья, ожидая депутацию, которой ему так и не удалось дождаться. Победа, ради которой он принес столько жертв, исчезла в клубах пламени и дыма. Говорят, что Наполеоном овладело страшное безпокойство и что судорожные телодвижения выдавали тревожное состоите его духа.
Совершив нисколько переходов, мы достигли Красной Пахры. Генерал Беннигсон предложил произвести общую атаку на неприятеля, стоявшаго на правом берегу Пахры, но этот план был отвергнут фельдмаршалом.
В Красной Пахре к армш прибыл флигель-адъютант полковник Чернышев. Он привез высочайшее повеление на имя адмирала Чичагова, коим последний назначался командующимъ обеими Дунайскими армиями и армией Тормасова, действиями которой ему повелевалось руководить согласно с новым планом, составленным государем.
Генерал Тормасов был отозван к главной армии и занял место князя Багратиона.
Полковник Чернышев вскоре уехал, выказав при исполнении возложеннаго на него поручения впервые свои выдающаяся способности. Он проехал с удивительной смелостью и ловкостью чрез операционную линию неприятеля и доставил Чичагову план императора, который был предварительно сообщен Кутузову.
Тот, кто составил этот план, не виновен в том, что адмирал не сумел его выполнить.
Чернышеву удалось освободить по пути из рук неприятеля генерала Винцингероде, Льва Нарышкина и генерала Свечина, которые были взяты в плен и посланы во Франщю; это еще более возвысило его в глазах армии.
Мы шли несколько дней в разстоянии 20—30 верст от Москвы, и я помню, что пламя пожара было так сильно, что хотя ночи были очень темные, но я свободно читал при его свгвете письма и газеты. Пламя этого достопамятнаго пожара освещало наш путь в продолжеиие нескольких ночей.
Пехота была измучена, но шла вперед; никому и в голову не приходило уйти из рядов, хотя я сам видел, как солдаты падали замертво от утомления.
Во время отступления Кутузов написал императору, что Наполеону придется отказаться от своей роковой победы, и объяснил государю причину, заставившую его пожертвовать Москвою для того, чтобы сохранить южные плодоносные губернии и обезпечить свои сообщеюя с Чичаговым и Тормасовым, присовокупив, что «Москва и Россия тамъ - где русскй народ». Впрочем, Кутузов соглашался с тем, что потеря Москвы нанесла нам глубокую рану.
20-го сентября мы заняли сильную позицию при Тарутине. Генерал Барклай решил тут уехать из армии.
Кутузов понял со свойственной ему проницательностью и хитростью, что вся честь похода будет приписана главным образом Барклаю, подобно тому, как вся честь Бородинской битвы была приписана ему единогласно всей армией. Поэтому он решил удалить его; но так как армия отнеслась бы к этому не сочувственно, то он старался отравить ему жизнь всевозможными неприятяостями, а для того, чтобы лучше замаскировать свою игру, он выказывал ему всевозможное уважение, соединил две армии в одну и поручил ему командоваше этой армией.
Никто не поверил этой комедии, кроме самого Барклая, который привык во всем поступать чистосердечно. Он просил у императора позволение отказаться от должности военнаго министра, чтобы предаться всецело выполнению задачи, возложенной на него Кутузовым.
С этого момента были пущены в ход всевозможные интриги. От его армии отделили 30.000 человек, не предупредив его об этом. Мне было дозволено входить к Барклаю во всякое время без доклада: я застал его в халате валявшагося против обыкновешя на кровати.
Что съ вами, любезный Левенштерн, - спросил он, - и что это за бумага у вас в рукахъ?
Это оффициальная реляция о Бородинской битве, полученная принцем Александром от вдовствующей государыни, которую его высочество дал мн для прочтения ея вам.
Он пробтжал ее, улыбаясь при чтении некоторых мъст. Дойдя до конца, гд говорилось, что наша легкая кавалерия преследовала в ту же ночь неприятеля более чем за пять верст, он вскочил с постели.
Нет, - вскричал он, - недостойно так обманывать своего монарха. Видели вы Чернышева?
Видел, ваше превосходительство, но он заперся с князем Кудашевым; они писали что-то и были видимо очень заняты, так что, не желая быть нескромным, я тотчас удалился. Я был затъм у генерала Милорадовича, который садился на лошадь, намереваясь начать свои действия.
Каие дбйствия?—спросил он.
Неужели вашему превосходительству об этом не известно? Милорадович отправляется с 30.000 человек, но куда - мне неизвестно.
Барклай был возмущен. С этой минуты он понял, что не мог уже быть полезен армии; он тотчас сел на лошадь и имел очень горячее объяснение с фельдмаршалом, который обвинял генерала Коновницына в том, что Барклаю позабыли дать знать о назначении Милорадовича.
Барклай не удовлетворился этими притворными увереньями, немедленно сдал командование армией и уехал в Петербург, в сопровождении полковника Закревскаго, барона Вольцогена и Рейца. Остальные лица, составлявшия его штаб, были распределены по другим частям; все наше показное величие исчезло вмсте с ним.
Перед отъездом, Барклай осведомился, что намерены делать его адъютанты, так как он не может взять их с собою. Я просил назначить меня к Кутузову, который относился ко мне все время как к родному. Он принял меня как нельзя лучше, и я был причислен к его штабу в качестве адъютанта.
Желая объяснить мне причину своего внезапнаго решешения, Барклай сказал мне незадолго до своего отъезда:
Я должен уехать; это необходимо, так как фельдмаршал, не дает мне возможности делать то, что я считаю полезным. При том главное дело сделано, остается пожинать плоды. Я слишком люблю отечество н императора, чтобы не радоваться заранее успехам, коих можно ожидать в будущем. Потомство отдаст мне справедливость! На мою долю выпала неблагодарная часть кампании; на долю Кутузова выпадет часть более приятная и более полезная для его славы. Я бы остался, повторяю вам, любезный Левентшерн, если бы я не предвидел, что это принесет армии больше зла. Фельдмаршал не хочет ни с кем разделить славу изгнания неприятеля со священной земли нашего отечества. Я считаю дело Наполеона проигранным с того момента, как он двинулся от Смоленска к столице. Это убеждение перешло во мне в уверенность с той минуты, как он вступил в Москву. Моя заслуга состоит в том, что я передаю фельдмаршалу армию, хорошо обмундированную, хорошо вооруженную и отнюдь не деморализованную. Это дает мне право на признательность народа; быть может, он кинет в меня камнем в настоящую минуту, но наверно отдаст мне справедливость впоследствии. К тому же император, коему я всегда говорил правду, сумеет поддержать меня против обвинешй со стороны общественнаго мненния; время сделает остальное, истина подобна солнцу, которое всегда разгоняет в конце концов тучи. Я сожалею единственно о том, что я не могу быть полезен армии и лично всем вам, разделявшим со мною труды.
Он поблагодарил меня за мою всегдашнюю к нему преданность и объявил, что я произведен по повелении его величества в подполковники, присовокупив, что он представил меня к ордену св. Георгия за Бородинское сражение. Все генералы явились проститься с ним и провожали его до экипажа. Все были растроганы; в эту минуту армия считала себя осиротевшею.
Генералъ Ермолов, подготовивший втайне всю эту интригу, имел весьма опечаленный вид; он поцеловал Барклая несколько раз в плечо.
Наконец Барклай уехал, сожалеемый армией. Фельдмаршал Кутузов был рад отделаться от человека, который имл на все верный взгляд, шел прямым путем, пикогда не говорил государю неправды и ненавидел сибаритство, царствовавшее в главной квартире. Барклай был готов умереть с голода, но всегда заботился о солдатах; у него не было никаких потребностей, никакнх привычек, кроме жслания исполнить свой долг и следить за тем, чтобы всякий делал то, что ему повелевает этот долг.
Беннигсен не любил Барклая, который платил ему тем же. Это единственный из генералов, коего Барклай искренно ненавидел и не скрывал этого; он отдавал справедливость его военным качествам, но не терпъл его чрезмернаго самолюбия и честолюбия и не находилим оправданья.
Генерал Беннигсен пожертвовал бы всем: и Кутузовым и Барклаем для того, чтобы быт назначенным главнокомандующим и получить фельдмаршальский жезл.
Изо всех приближенных Кутузова только один Коновицин - искренно сожалел об отъезде Барклая. Храбрый до неустрашимости, практичный, он походил на него своими душевными качествами.
Когда генерал Барклай проезжсал через Калугу, то он увидел, что народ столпился возле его экипажа и стал бросат в него камнями. Желая впредь избежать подобнаго рода прискорбных сцен, он поехал далее до самаго Петербурга под строжайшим инкогнито. Но и в столице ему пришлось испытать немало оскорблений. Только один император отдавал ему справедливость.
Его называли вслух изменником; ослепление толпы (я не хочу сказать - народа) было так велико, что тот, кто своей энергтей, твердостью и разумным образом действий сохранил России армию, которая изгнала и уничтожила неприятеля, чего не могли бы сделать, без ее помощи, одни морозы и народ, был оклеветан, обвинен в государственной измене и не смел показываться на улице.
Барклай-де-Толли, гордясь по справедливости своим геройским поведением, удалился со спокойной совестью в свое Лифляндское поместье «Бекгоф» и появился вновь на сцене лишь в 1813 г., стяжав себе новую славу.
Он окончил свою деятельную жизнь в малевьком почтовом домике по пути за границу, куда ехал на минеральные воды, для поправленья своего здоровья, искренно оплакиваемый монархом, армьей и своими многочисленными друзьями. Под стенами Парижа, генерал Барклай-де-Толли получнл графское, а затем княжеское достоинство и званье фельдмаршала.
Это был человек в высшей степени храбрый, честный, с железной волею, хладнокровный и разсудительный; он все предвидел и всем руководил во время самаго жаркаго дела; всегда ровный и спокойный в момент величайшей опасности, он никогда не терялъ голову, хотя и не обладал блестящим умом. Он был всегда одинаково добр и вежлив. Его честность, прямота, терпенье, с каким он давал всякому возможность высказаться, деликатность, с какою он отдавал всякому должное за данный ему удачный совет, снискали ему расположение весьма многих. Всегда доступный, одинаково совсеми, предупредительный, он щадил силы других и отличался замечательной простотою; он никогда не чувствовал потребности в отдыхе и не заботился о своемъ столе, вследствие чего мы, его адъю¬танты, зачастую голодали.
Не будучи знатнаго происхождешя, не имея никаких покровите¬лей, он сделал карьеру только благодаря своим способностям и несмотря на свою скромность и желание стушевываться, онъ был осыпан милостями. Но это не повлияло на его отношение к людям. Он никогда не забывал, что был в течение двенадцати лет вахмистром в карабинерном полку и десять лет корнетом. Звание фельдмаршала, полученное нмъ в 50 лет, и бронзовая статуя, воздви¬гнутая ему по смерти в Петербурге, перед Казанским собором, свидетельствуют о том, что монарх и народ отдали ему должное.

Сообщение отредактировал litregol - 4.2.2011, 20:11

[litregol]

ХХVII.
Назначение Левенштерна адъютантом к кн. Кутузову. - Стоянка у Тару¬тина. - Начало партизанских действий. - Посылка Наполеоном генерала Лористона в русскую главную квартиру. - Свидаше Милорадовича с королем Неаполитанским. - Сходство их характеров.
Роль, которую я играл при Кутузове, далеко не походила на ту, которую я играл при генерале Барклае, хотя фельдмаршал, отнесся ко мне весьма дружелюбно; что касается удобств жизни, то мое положение значительно улучшилось.
Будучи адъютантом Барклая, приходилось ежедневно жертвовать жизнию; состоя при Кутузове, можно было разсчитывать прожить вечно; все его адъютанты, по окончании похода, были свежи и румяны; из адъютантов же Барклая двое было убито на поле сражения, у двоих ампутированы ноги, а четверо или пятеро были опасно ранены.
Кутузов не любил, чтобы лица, состоявшия при его особе, проси¬лись в авангард; он всегда отвечал на подобные просьбы отказом, говоря довольно резко, что сопровождат его так же лестно, как свер¬нуть себе шею в другом месте.
Бездействие, на которое я был обречен, те три или четыре дня, которые генерал Барклай употребил на приготовление к отъезду, были мне нестерпимы и так как я не имел эти дни прямаго началь¬ника, то, не спросив ни у кого дозволения, отправился к авангарду, коим командовал генерал Милорадович; он иринял меня отлично.
Я приехал к нему в тот момент, когда король Неаполитанский производил большую рекогносцировку, окончившуюся сильной канонадой и несколькими блестящими кавалершекими стычками (22-го сентября). При этом деле присутствовал князь Петр Волконский, приехавнпй в армию по повелению императора, для того чтобы узнать, каково истинное положеше дел.
По окончании сражения Милорадович предложил мне сопрово¬ждать князя Волконскаго на левый фланг, коим командовал генерал Васильчиков.
По пути над нашими головами лопнуло несколько гранат, кото¬рые произвели неприятное впечатление на князя Волконскаго; впрочем, князь не пришпорил лошади и даже посмеялся над испытанным им страхом.
Генерал Коновницын, заслышав выстрелы, прискакал из главной квартиры, чтобы узнать, в чем дело. Желая по обыкновению все видеть собственными глазами, он проехал вперед, про¬бравшись сквозь кустарник, чтобы очутиться ближе к королю Неаполитанскому, коего отделял от нас узкий, но весьма глубоки овраг.
Не было человека хладнокровнее и храбрее Коновницына. Одетый всегда в ночном колпаке с шляпою поверх него и с трубкою во рту, онъ не имел внушающего вида, но снискал всеобщую любовь и уважение своею честностью и изумительною храбростью, которую он выказывал при всяком случае; он любил и уважал всех тех, кто охотно шел в бой, и любил гул орудйных выстрйлов.
Есть ли на свете что-либо величественнее жаркой канонады и хорошего ружейнаго огня? Звуки выстрелов возвышают душу даже в мирное время. Заключительный выстрел фейерверка всегда при¬водит меня в восторг, но ракеты и транспаранты ничего не гово¬рят моему воображению.
Зять императора, принц Ольденбургский и граф Армфельд уехали в Тверь. Генерал Пфуль также исчез после того, как мысль об его укрепленном лагере была оставлена; таким образом в главной квартире не осталось более тех пресмыкающихся, которые наполняли ее до призда Кутузова.
Наследство, оставленное генералом Барклаем, состояло из нескольких адъютантов и штабных офпцеров. В том числи были три адъютанта принца Ольденбургскаго: Бартоломей, Тихмрот и Варденбург. Кутузов соблаговолил оставить при своей персоне одного меня.
Я поселился вместе с тремя адъютантами принца Ольденбургскаго. Так как мы имели при себе экипажи, чего не бывало прежде, то мы устроились отлично и могли нежитьея сколько угодно.
Армия, опираясь флангом на Калугу, получала съестные припасы из продовольственных магазинов этого города, куда они доставлялись из плодоносных южных губерний и в лагерь наехали также купцы из главных городов Европы и торговали на славу.
Мы получали из внутренних губерний в изобилии съестные припасы, вина, плоды, даже предметы роскоши. Ни одна армия никогда еще не имела всего в таком изобилии, как наша; не доставало только дров; солдаты разорили на топливо вс окрестные дома. Дня через три или четыре, огромнаго прекраснаго Тарутинскаго села более не существовало. Самому фельдмаршалу пришлось выехать из занимаемаго им дома, с котораго была сорвана крыша в то время, как он обедал. Он снискал большую популярность тем, что не препятствовал этому, приказав только подождать, пока он отобедает. Покончив обед, он вышел из дома и поселился в трех верстах от лагеря в деревне Лихачевк, откуда начали свои блестящте военные действия наши партизаны: Кудашев, Фигнер, Сеславин, Давыдов и храбрый генерал Дорохов с донскими казаками. Хотя в начале эти партизанские отряды были весьма незначительны, но они имели огромное влияние на судьбу французской армии.
Партизаны первые научили крестьян оказывать неприятелю сопротивление и резать его, а не давать резать себя; они же заставили неприятеля употреблять для фуражировки целые отряды, загнали французов в такой район, где они не могли найти достаточно продовольствия. Партизаны перехватывали курьеров и задержали в три недели столько французов, что самая блестящая победа не могла бы доставить нам столько пленных.
Подполковник Давыдов первый предложил прибегнуть к этого рода войн. Решив вполне справедливо, что партизанская война должна была иметь огромное значение, он представил эти соображения князю Багратиону. Но этот генерал был убит и не мог привести его план в исполнение.
Кутузов воспользовался этой мыслью, которая чрезвычайно увлекла его. Подвигами партизанов интересовалась армия, Петербург, вся Россия.
Положение французской армии становилось с каждым днем все более и более затруднительными, она терпела большие лишения, и в ней проявились уже первые признаки дезорганизации которая была причиною ея гибели.
Наполеон переживал на развалинах Москвы тревожные минуты и возлагал все свои надежды на то, что потеря Москвы должна была побудить петербургскй кабинет заключить мир; но прошло 20 дней со времени взятия Москвы, а такого предложения никто не делал. Тогда он решил взять на себя инициативу и послал съ этой целью в русскую главную квартиру генерала Лористона.
Кутузов, хитрый, как лисица, обманул Наполеона ложными уверениями; Наполеон поверил им, продлил свое пребывание в Москве и был до того спокоен, что пренебрег самыми необходимыми мерами предосторожности, и хотя перемирия заключено не было, но он не предполагал, чтобы непрьязненные дествия, прекратившаяся на короткое время, как это бывает обыкновенно, когда две армии находятся долгое время в виду одна другой, могли возобновиться.
Король Неаполитанский, воспользовавшись этим якобы перемирием, посещал русскае аванпосты и даже имел частые свидашя с генералом Милорадовичем, но соведания эти не привели ни к чему. Генералы обменивались любезностями, болтали иногда всякий вздор - тем дело и ограничивалось. Эти два доблестные генерала походили друг на-друга по характеру и в обращении. Оба любили представительность, любнли производить внечатление, изображать из себя рыцарей, но в сущности, помимо храбрости и военных способностей, они были не выше посредственности.
Император Александр, узнав о том, что происходпло на аванпостах, сделал выговор Кутузову и воспретил впредь всякое сношение с неприятелем.

XXVIII

Предложение перейти в наступление и атаковать неприятеля. - Рекогносцировка кн. Кутузова.- Авангардное Дело с отрядом короля Неаполитанскаго. - Выступление Наполеона из Москвы. - Сражение под Малоярославцем.

Произведя рекогносцировку позиции короля Неаполитанскаго, генерал Беннигссн и полковник барон Толь предложили Кутузову атаковать его. Не подлежитъ сомнению, что его удалось бы разбить, если бы Кутузов, приводил в исполнение свои планы с тою же энергией и решительностью, с какою он задумывал их; но как человек престарелый, он составлял планы гораздо энергичнее, нежели осуществлял их.
Атаку предположено было произвести 4-го октября, но в тот момент, когда артиллерии было приказано двинуться, половина ее лошадей оказалась занятою фуражировкою в 18 верстах от лагеря.
Генерал барон Левеншторн, командовавший артиллерией, сообщил это неприятное известие Кутузову, который отменил предположенное им движение.
Кутузов обвинял генерала Ермолова в том, что он не предупредил генерала Левенштерна относительно предположеннаго движения: в армии было известно, что генерал Ермолов праздновал в тот день у генерала Шепелева день его ангела, что он пробыл у него слишком долго и совершенно забыл свои обязанности начальника штаба.
Непрьятель, проведавший о наших планах, простоял под ружьем весь день и всю ночь с 4-го на 5-е октября; не видя нас, Наполеон предположил, что это была фальшивая тревога, приказал разседлать лошадей и попрежнему был безпечен.
5-го октября вечером Кутузов сел на лошадь п произвел рекогносцировку неприятельской позиции.
В этот момент над его головою закружился громадный орел, котораго испугала молния, сверкавшая на небе, хотя грома не было слышно; обстоятельство, не мало нас удивившее; никто из нас не был достаточно учен, чтобы объяснить причину этого необыкновеннаго явления. К тому же, научное его объяснение разсеяло бы, быть может, нашу иллюзию, тогда как мы приняли по своему невежеству орла и молнию за 'благоприятный признак. Весть об этом случае быстро разнеслась в армии, еще более увеличив ея доверие к своему предводителю.
В ночь с 5-го на 6-е октября Кутузов оставил свою главную квартиру, находившуюся в Лихачевке, и расположился бпвуаком, окруженный войском.
Погода была великолепная; армия начала движение.
Генерал Меллер-Закомельсгий, граф Орлов-Денисов. генерал Багговут и граф Остерман, т. е. весь отряд, коим командовал генерал Беннигсен, успел скрыть свое движение от короля Неаполитанскаго, появившись неожиданно на его левом фланге на разсвете, когда немедленно была начата атака.
Три орудийных выстрела, сделанных генералом Беннигсеном, должны были служить сигналом к общей атаке. Кутузов с центром должен был повести атаку на короля Неаполитанскаго с фронта; Багговут и Остерман должны были действовать против его леваго фланга, Меллер-Закомельский и Орлов-Денисов - против его аррьергарда.
План был превосходно задуман; но исполнение его было не вполне удачно.
Вся честь этого деда принадлежала Орлову и Меллеру. Они действовали энергично, опрокинули неприятеля и даже застигли врасплох главную квартиру короля Неаполитанскаго.
Одни французсше кирасиры успели построиться; но наши храбрые донские казаки атаковали их, взяли у них 20 орудий, орла перваго кирасирскаго полка и много пленных; мы захватили также несколько генеральских экипажей.
Генерал Багговут был убит ядром на батарее полковника барона Таубе. Это был достойный генерал; все оплакивали его кончину.
Граф Остерман сбился с пути и пришел на место слишком поздно. Кутузов, с главными силами армии, оставался безучастным зрителем этих блестящих подвигов: он утверждал, что трех пушечных выстрелов не было сделано; но так как их было сделано несколько сот, то было очевидно, что атака началась.
Генерал Милорадович прискакал к Кутузову, прося у него разрешение перейти в наступление и совершить движение для поддержки нашего праваго фланга. Фельдмаршал с неудовольствьем отверг это предложение. ;Генерал Ермолов также настаивал на этом движении, но так же безуспешно.
Я находился возле фельдмаршала въ тот момент, когда генерал Ермолов пытался доказать ему необходимость произвести фронтальную атаку. Кутузов приблизился к нему и сказал самым грубым образом, махая пальцем перед его глазами:
Вы то и дело повторяете: пойдем в атаку, вы думаете этим заслужить популярность, а сами не понимаете, что мы еще не созрели для сложных движений, так как мы еще не умеем маневрировать. Сегодняшний день доказал это, и я сожалею, что послушался генерала Беннигсена.
Ермолов отошел, ничего не ответив, и только сказал мне, пожимая плечами:
Делать нечего, любезнейший (он называл меня так со времени нашего примирения), пойдемте спать.
Отвечая отказом на предложения Милорадовича и Ермолова, фельдмаршал не знал еще о подвигах, совершенненных Орловым и Меллеромъ: он считал их атаку неудавшейся, тем более, что, не получая известий от Багговута, он не мог знать о действиях Остермана.
Он посылал к генералу Беннигссну адъютанта за адъютантом, но они его не отыскали по той простой причине, что они искали его там, где он был по утру, но он уже ушел так далеко вперед, что приходилось подвергнуться некоторому риску, для того, чтобы найти его; так как адъютанты, посланные с этим поручешем, были маменкины сынки и молокососы, то они не имели ни малейшего желания подвергать себя опасности. Они вернулись с тем, с чем уехали, и это еще более увеличило нерешительность фельдмаршала.
Когда было наконец получено известае о поспешном отступлении короля Неаполитанскаго, то Кутузов решился двинуть кавалерию барона Корфа и генерала Васыльчикова, но благоприятный момент был уже упущен: это движенье имело единственным результатом, что генерал Васильчиков получил возможность поддержать графа Орлова-Денисова и преследовать вместе с ним неприятеля.
Генерал-адъютант Лерес (Leres) и начальник штаба короля Неаполитанскаго генерал Фишер найдены мертвыми на пол битвы. В русский лагерь привели 1.500 плънных, в числе коих находился один генерал, знамя 1-го кирасирскаго полка и 20 орудьй.
День окончился славною победою; поэтому никто не думал о том, что она могла быть еще блестящее. Обаяние Наполеона было еще так велико, что сам Кутузов, способнейший из наших генералов, был им как бы загипнотизирован.
Кутузов сошел с лошади; подъехавший в это время атаман Пдатов приказал разостлать ковер, на котором фельдмаршал лег рядом съ ним.
Въ этот момент появился генерал Беннигсен с трофеями, взятыми им в этот день; за ним ехал казачий полковник Сысоев, взявшей знамя 1-го кирасирскаго полка. Фельдмаршал встал, пошел к нему на встречу и сказал:
Генерал, вы одержали славную победу; я должен благодарить вас, но наградит вас его величество.
Генерал Беннигсен, возмущенный медлительностью и нерешительностью фельдмаршала, которая помешала успеху этой блестящей победы, холодно поклонился ему и просил позволенья удалиться из армии на несколько дней для того, чтобы полечиться от полученной им сильной контузии. Он отъехал не сойдя с лошади и не сообщил никаких подробностей о событиях этого дня. Тогда Кутузов, обернувшись к полковнику Сысоеву, сказал ласковымъ голосом:
После тех лавр, какие вы стяжали сегодня, вам вероятно еще неприятно быть полковником.
Несколько дней спустя Сысоев был произведен в генералы: он вполне этого заслуживал. Это был истый тип казака, и его имя не умрет на берегах Дона.
Позавтракав на поле битвы, Кутузов вернулся в Лихачевку; армия заняла прежнюю позицию при Тарутине.
Фельдмаршал был недоволен тем, что он о ставался безучастным зрителем сражения, результатом котораго могло быть уничтожение большей части французской армии и взяте в плен короля Неаполитанскаго, если бы это сражение велось энергичнее.
На следующий день был отслужен молебен. Кутузов послал в Петербург курьера с известием об одержанной блестящей победе. Она была действительно блестящей, и если ее результаты были не так славны, как можно было бы ожидать, то она произвела во всяком случае на обе армии глубокое, хотя весьма различное впечатление; одну из них она деморализовала и подняла дух другой.
Одержав эту победу, армия простояла несколько дней в Тарутинском лагере, как вдруг ночью было получено приказание оставить укрепленный лагерь и идти на Калугу.
Все были поражены этим, повидимому, запоздалым маневром, но вскоре мы узнали, что Наполеон оставил Москву и, измънив свою операщонную линию, двинулся на Малоярославец с намерением пробиться к Калуге и придвинуться к южным плодоносным губерниям.
Адъютант генерала Барклая, партизан капитан Сеславин, первый известил об этом движении неприятеля генерала Дорохова, который находился со своим летучим отрядом в окрестностях Боровска. Сеславин сообщил это известие Дорохову по утру 11-го октября, а фельдмаршал узнал об нем только в ноч. Он понял, что Наполеон намеревался выполнить фланговое движение с целью обойти укрепленный лагерь при Тарутино слева и подойти к Калуге, пройдя мимо Боровска и Малоярославца. Кутузов выступил из Тарутинскаго лагеря, шел всю ночь на помощь Дохтурову, посланному им, чтобы поддержать Дорохова, который защищал город близ Малоярославца.
Дохтуров опоздал; когда он появился перед Калугою 12-го октября, то город был уже занят неприятелем. Он немедленно атаковал его и прогнал оттуда.
Фельдмаршал выступил из лагеря с главными силами армии 11-го числа вечером и шел всю ночь, остановившись в пяти верстахъ от Калуги.
Сражение под Малоярославцем продолжалось до ночи; вицекороль удержал одну половину города, а мы другую.
Кутузов с главными силами армии занял иозицию в полутора верстах от поля сражения.
Он имел горячий спор с полковником Толем, исполнявшим обязанности генерал-квартирмейстера армии. Этот молодой офицер настаивал на том, чтобы фельдмаршал двинулся со всеми своими силами против аррьергарда Наполеона, который отступал. Кутузов предпочитал облегчить ему отступление. Толь, который должен был написать диспозицию в тот же вечер, сказал со своей обычной грубоватостью, что он не знает, что писать, так как можетъ быть только одна диспозиция - идти вперед.
Кутузов, большой мастер на грубости, отвечал однако спокойно и с отеческой кротостью:
Милый ученик мой, не будьте так упрямы и сделайте на этот раз из любви ко мн так, как я хочу.
Толь, поощряемый благосклонным тоном фельдмаршала, настаивал на своем, и Кутузов начал уже раздражаться, но в это время подъехал генерал Беннигсен. Он приехал с поля сражения и торжественно сказал фельдмаршалу:
Поздравляю вас, г. фельдмаршал, со вторым изданием сражения при Эйлау, которое Наполеон даст вам сегодня. Французы намерены взять с бою позиции при Малоярославце, чтобы дать вам сражение.
Слышите, - сказал Кутузов барону Толю, глядя с насмешливой улыбкой в сторону генерала Беннигсена, - слышите, генерал предсказывает мн повторение сражения при Эйлау. Опытный генерал говорит мне, что неприятель атакует меня завтра, а вы хотите чтобы я дествовал по-гусарски. Надобно приготовиться принять его достойным образом.
И, ударив Толя слегка по плечу, онъ сказал:
Ступайте, ступайте, делайте так, как я сказал.
Но оказалось, что генерал Беннигсен ошибся, и Кутузов принял, кажется, его мнение только для того, чтобы иметь аргумент против Толя.
Наполеон действительно намеревался пробиться к Малоярославцу. Он полагал, что ему удалось скрыть от нас свое движение; когда же он увидел силы, которые мы выставили, и упорство, с каким мы защищали Калужскую дорогу, то переменил намеренье и двинулся в другом направлении.
Если бы Наполеон мог предвидеть, какия несчастья ожидали его с этой стороны, то он вероятно удвоил бы старание, чтобы пробиться к Калуге.
Кутузов провел со своим штабом ночь в открытом поле.
Вечер и ночь были великолепные. Приписывая все бедствья французской армии исключительно суровому климату, иностранцы жестоко ошибаются, так как в Тарутино, точно так же как и в Малоярославце, французы потерпели поражение в самую прекрасную погоду. Семидесятилетний старик Кутузов мог свободно спать под открытым небом.
Французская армия была разбита при Тарутино, Малоярославце, Вязьме и Красяом до наступления сильных морозов, которые начались только после переправы через Березину.
Трудности, которые французам пришлось преодолеть при переправе через эту реку, доказывают как нельзя лучше, что французы были вынуждены соорудить на Березине мост, потому что лед еще не окреп; это была одна из неудач, постигших Наполеона. Если бы сильные морозы начались несколькими днями раньше, или хотя бы даже в ночь, предшествовавшую переправе через Березину, то ему удалось бы вероятно спасти большую часть своей материальной части, и французская армия перешла бы реку без затруднения. Она погибла именно потому, что не было сильнаго мороза.
В то время как Кутузов обедал, приехал его адъютант, полковник Кайсаров, с извъстаем о победе, одержанной графом Платовым с его казаками над правым флангом французов.
Результатом этого славнаго дела было взятие 16-ти орудий и еких тысяч пленных. Во время атаки, произведенной казаками, Наполеон, по словам генерала Раппа, раненаго в этом деле, едва не был взят в плен.

[litregol]

XXIX.

Полковник Толь и его характеристика - Отступление неприятеля. - Поведение главнокомандующего. - Столкновение Левенштерна с принцем Евгешем Виртембергским. - Характеристика его.—Генерал Вильсон - Беннигсен. - А. П. Ермолов. - Многочисленная свита князя Кутузова и интриги в главной квартире.

Барон Толь обладал выдающимися военными способностями, большими познаниями, мужеством и редкой энергией, которая проявлялась зачастую упрямством и даже некоторою суровостью.
В то время да и теперь еще все были уверены, что мы в значительной степени обязаны ему успехом, одержанным нашим оружием; император Александр высоко ценил его.
Он был прекрасным другом, смотрел на дружбу как на нечто священное, но не переносил, чтобы им пренебрегали. Он был ревнив, как женщина, и обидчив, как ребенок.
Фельдмаршал получил в ночь известие, что князь Понятовский двинулся к Медыни, поэтому он приказал отступить к высотам Гончарова, где и занял позиции.
Начальство над сильным аррьергардом было вверено генералу Милорадовичу, которому было приказано остаться у Малоярославца.
Это отступление удивило всех; оно было большою ошибкою. Совершив это плохо обдуманное и неосторожное движение, фельдмаршал открыл Наполеону путь от Малоярославца к Медыни и по какомуто странному совпадению обе армии совершили отступление одновременно. В ночь с 14-го на 15-е число, граф Милорадович придвинул к армии свой аррьергард, между тем как маршал Даву очистил Малоярославец, перешел обратно р. Лужу и двинулся на Боровск.
Лишь только наши аванпосты приметили это движение, генерал Милорадович посптшил занять Малоярославец; это было по утру 15-го числа. Тогда Кутузов рвшил прикрыть дорогу из Медыни на Калугу. Армии было приказано двинуться к Полотняному заводу. 15-го числа вечеромъ армия выступила из лагеря при Гончарове и шла всю ночь.
Граф Милорадович оставил слабый отряд у Малоярославца и двинулся также на Медынь. Но заметив, что неприятель отказался от своего намерения идти туда, фельдмаршал двинулся к Можайску, решив подойти к этому городу.
17-го числа в полдень он выступил двумя колоннами. Граф Орлов-Денисов пошел по дороге к Гжатску, а другой отряд нод командою графа Ожаровскаго двинулся через Юхнов на Смоленск. Кутузов продолжал движение, имевшее целью приблизиться к Можайску.
Тогда еще не было известно, каким путем Наполеон хотел подойти к Смоленску; можно было совершенно свободно предположить, что он двинется на Волоколамск Белое, Сураж и Витебск. Этот путь был длиннее, но несравненно выгоднее в отношеши продовольствия, в коем его войска никогда не терпели бы недостатка в местности, еще не бывшей театром военных действий. Поэтому фельдмаршалу нельзя ставить в вину того, что он хотел приблизиться к Можайску, чтобы тиснить неприятеля вместо того, чтобы идти на Вязьму совершить таким образом более решительное движение.
Полученное Кутузовым известие о движении Наполеона на Гжатск доказало с совершенной очевидностью, что единственной целью французов было достигнуть Смоленска и Днепра. С этого момента их отступление стало походить на бегство.
За Боровском, весь путь, пройденный французами, был усеян трупами людей и лошадей, умерших от усталости и истощения, обломками, повозками и всякаго рода пожитками. Фельдмаршал воспользовался бедственным положешем Наполеона, чтобы увеличить препятствия, встречавшаяся ему на пути, и преследовать его неутомимо. Он двинулся с армией к Вязьме, принудив этим Наполеона отступать со всевозможной поспешностью, что повлекло за собою его гибель.
Графу Милорадовичу было приказано идти к Вязьме, не удаляясь от большой дороги; атаману Платову, коего поддерживал генерал Паскевич, было поручено тревожить аррьергард неприятеля; кроме того многочисленные отряды легкой конницы затрудняли движение французских колонн спереди и флангов и не позволяли им отдаляться от большой дороги, чтобы фуражировать в окрестностях.
22-го числа генерал Милорадович атаковал на Вяземской дороге корпус маршала Даву. Генералы Васильчиков и Корф совершили несколько блестящих кавалерийских атак. Корпус Даву был бы уничтожен, если бы пехота Милорадовича могла поддержать движение его кавалерии.
Вице-король италианский, узнав об опасности, коей подвергался Даву, повернул обратно и поспешно пришел ему на помощь. Даву успел уйти полем и построиться вновь позади войск вице-короля.
Французы, увидав, что их операционная линия перерезана, были вынуждены пробиться сквозь наши отряды. Наполеон находился в чрезвычайно опасном положении. Даву и вице-король дрались храбро под Вязьмою, но понесли весьма значительные потери. Наша кавалерия покрыла себя славою, в особенности Каргопольский и Псковский драгунские полки. Они вернулись победителями в латах, взятых ими на поле битвы; император Александр позволил им сохранить эти латы, преобразовав псковских драгун в кирасир.
Кутузов, верный своему правилу ничего не делать на авось, не тронулся с места с главными силами армии, которые находились всего в 5 или 6 верстах от Вязьмы. Он слышал канонаду так ясно, как будто она происходила у него в передней, но несмотря на настояния всех значительных лиц главной квартиры, он остался безучастным зрителем этого боя, который мог бы иметь последствием уничтожение большей части армии Наполеона и взятие нами в плен маршала и вице-короля.
Если бы престарелый фельдмаршал выказал в этот день энергию Барклая-де-Толли, то французская армия, уже сильно деморализованная, была бы неминуемо истреблена, и кампания была бы окончена.
В главной квартире все горели нетерпением сразиться с неприятелем; генералы и офицеры роптали или жгли бивуаки, чтобы доказать, что они более не нужны; все только и ожидали сигнала к битве. Но сигнала этого не воспоследовало. Ничто не могло побудить Кутузова действовать, он разсердился даже на тех, кто доказывал ему, до какой степени неприятельская армия была деморализована: онъ прогнал меня из кабинета за то, что, возвратясь с поля битвы, я сказал ему, что половина французской армии сгнила, что от нея дурно пахло, и что после ея прохода оставался особый запах, который наши солдаты прозвали французским запахом.
Он упорно считал все эти донесения преувеличенными и попрежнему верил в Наполеона, верил в его обаяние и в его хорошо организованную армию.
Кутузов упорно держался своей системы действий и шел параллельно с неприятелем. Он не хотел рисковать и предпочел подвергнуться порицанию всей армии.
Он не хотел понять, что французы сражались только для того, чтобы спастись, и что единственная выгода, какую они могли извлечь из самаго упорнаго сражения, заключалась в том, чтобы получить несколько часов отдыха и хотя немного опередить нас. Люди и лошади давно уже голодали; люди походили на привидения, лошади падали тысячами.
Видя по всему, что происходило на моих глазах в главной квартире, что там нечего было делать, как только есть, пить и жить в безопасности от выстрълов, я просил фельдмаршала позволения отправиться к авангарду. Он отказал мне в этом с досадою, сказав, что все не могут служить в авангарде и что он хорошо сумеет вознаградить усердие тех лицъ, которые разделяют его труды.
Несмотря на все мое желание уехать из главной квартиры, где свили себе гнездо интриги, где было столько завистников и люди ничем не занятые, единственно ради своего развлечения чернили репутацию тех, которые подвергали ежедневно свою жизнь опасности, я должен был покориться необходимости, выслушав этот сухой ответ.
Сильная зубная боль, коей я страдал три дня, заставила меня позабыть войну, главную квартиру и все на свете. Главный доктор армии, Гесслинг навестил меня и вырвал мне два зуба; мое мучение прекратилось.
Мы имели большую стычку с пятьюдесятью конногвардейцами, которые хотели разрушить ригу, в которой мы приютились.
Граф Соллогуб, живший с нами уже несколько дней, Тимрот и я схватились за сабли и отстаивали шаг за шагом наш хрупкий дворец.
Ночи были уже очень холодные, и нам вовсе не хотелось ночевать под открытым небом; мы отчаянно защищались, бранились и нам удалось наконец прогнать молодцов кирасир, которых к нам загнала нужда и которые имели такое же право погреться, как и мы.
В общем мы находились в совершенной безопасности; переходы, которые мы совершали, походили на передвижения, совершаемые войсками в мирное время. Иллюзия была бы полная, если бы пленные офицеры, генералы и солдаты, коих к нам приводили, не напоминали нам, что война продолжалась.
Я бывал каждый день у фельдмаршала, обедал у него, когда хотел; обед был всегда превосходный, так как его готовили царские повара. Скромный Барклай кушал своего поросенка под хреном, который подавался ему ежедневно, не на серебряном сервизе, как фельдмаршал, имевший всю посуду от двора, а на жестяном блюде, купленном как предмет роскоши в англшском магазине.
Принцъ Ольденбургский и герцог Александр Виртембергский нередко также приглашали меня к столу. Я имел с принцем Виртембергским бурное столкновение еще до нашей стоянки в лагере при Тарутине. Это происходило в имении Воронове, принадлежавшем графу Ростопчину, который собственноручно поджег его, чтобы оно не досталось в руки французов.
Генерал Барклай, как читатель, вероятно, помнитъ, находился тогда еще в арммм и готовился к отъезду. Мы приехали в Вороново как раз в день его ангела. Все его адъютанты составили складчину, чтобы дать ему парадный обед, и купили ящик шампанскаго.
Граф Ростопчин отвел для него помещение в нижнем этаже своего дома. Полковник Закревский поместился там со своей канцелярией, чтобы окончить последние дела, и мы ожидали генерала Барклая, который зашел к князю Кутузову и приказал нам отправиться вперед.
Вдруг неожиданно к дому подъехал герцог Александр и, без дальнейших формальностей заявив, что он здесь поселится, приказал одному из своих адъютантов привезти его экипажи. Я поспешил на встречу его высочеству и вежливо заметил ему, со всем почтением, подобавшим ему по его чину и нроисхождению, что это помещение уже занято генералом Барклаем-де-Толли.
Какое мне дело до вашего генерала Барклая, - отвечал герцог. - Я дядя императора и хочу занять это помещение.
Я отвечал, что тут уже находится канцелярия генерала Барклая, что полковник Закревский оканчивает некоторые спешные дела, что мне самому приказано поместиться в этом доме, что это распоряжение сделано графом Ростопчиным, и я могу уступить его помещение не иначе, как по приказанию главнокомандующаго, прибавив, что его высочество был бы вероятно плохаго мннния об адъютанте, который не сумел бы при подобных обстоятельствах отстоять квартиру своего генерала. Говоря это, я загораживал ему дверь.
Как, господин адъютант, - закричал он резким голосом, а он очень хорошо знал мою фамилию,—как смеете вы не пропустить в квартиру брата вашей императрицы, генерала, старшаго в чине, нежели ваш бывший министр, ваш бывший главнокомандующий! Знайте, что я выгоню вас со службы, что я изотру вас в порошок!
На этом слове он задохнулся: один Бог знает, что бы он мне наговорил, если бы он не задохнулся от гнева.
Услыхав слова: «я вас изотру в порошок», я потерял хладнокровие, однако я возразил ему все еще почтительным образомъ:
Ваше высочество, я охотно готов пожертвовать собою для службы императора, но еще не сделан тот молоток, который изотрет меня в порошок. Бывший главнокомандующий Барклай, как ваше императорское высочество его называете, приедет с минуты на минуту, и я уверен, с удовольствиемъ уступит вашему императорскому высочеству свое помвщение. Я являюсь только исполнителем его воли; я сам не могу этого сделать. Только силою можно удалить отсюда его канцелярию и его бумаги.
К счастью в это время подъехалъ московский обер-полицеимейстер, которому граф Ростопчин поручил распределить квартиры, и заявил его высочеству, что для него все приготовлено в большой квартире в бельэтаже этого дома. Герцог удалился, угрожая написать императору. Полчаса спустя генерал Радт пригласить меня от имени герцога отобедать с ним. Он передал мне, что герцог сожалеет о происшедшей сцене; уверял, что его высочество очень любит меня и желает, чтобы это столкновение изгладилось у меня из памяти.
Я ничего не имел против этого. Генерал Радт сообщил мне по пути о желании герцога, чтобы я сохранил этот случай в тайне. Очевидно, совесть укоряла его высочество за слова «бывнпй министр», «бывший главнокомандующий». Я никогда не любил пересудов и уверил генерала, что герцог можетъ быть покоен на этот счет.
Герцог вспомнил вероятно снисходительность, какую выказывал ему Барклай в то время, когда он былъ главнокомандующим и как часто герцог досаждал ему. Так как давать советы ничего не стоит и это не влечет за собою никакой ответственности, то его высочество не скупился на советы и до того надоедал Барклаю своими длинными разсуждениями, что тот убегал в свой кабинет, завидев. его, и поручал мне принимать его и беседовать с ним. Горе мне было в таком случае, если герцогу удавалось загнать меня к окну или в угол, т. е. блокировать меня своим толстым животом. Не хватало никакого терпения выдержать это осадное положение, приходилось либо сделать вид, что у меня пошла кровь носом, либо притвориться, что мне послышалось, будто меня зовет главнокомандующий. Я летел тогда, как стрела; только таким образом мне удавалось избегнуть необходимости выслушивать мудрые соображения герцога, которые были очень умны в теории, но редко были исполнимы на практике.
Я должен однако сознаться, что если бы у меня было свободное время, то я воспользовался бы его беседою, которая была весьма поучительна для молодаго офицера; он обладал многими познаниями; был человек ученый и говорил красноречиво. Ничто не может быть так вредно и безполезно, как присутствие в главной квартире лиц высокопоставленных по своему происхождению или облеченных высокими чинами, но не имеющих никакого определенного назначения и никаких обязанностей. Их не знают как употребить, так как они считают все недостойным себя. Единственное их занятие состоит в том, что они стараются сплотить вокруг себя всех праздношатающихся, коими кишит всякая главная квартира и которые составляют оппозицию, крптикуют военные операции и успъвают посеять недоверие среди тех слабоумных, которые не имеют ни способности, ни привычки судить о собыиях по своему собственному уразумению.
Такою безполезною личностью в армии был и герцог Ольденбургский Август. Человек очень молодой, неопытный, он не имел никакого влияния. Это был просто-на-просто титулованный мальчик, взявший себе в голову подражать сэру Роберту Вильсону, который из любви к искусству был всегда там, где велась война. Генерал Вильсон нередко выводил фельдмаршала из терпения своими советами и упреками.
Какой взрыв негодования будет возбужден в Петербурге, в Лондонъ, в Европе, - говорил Вильсон, - когда узнают, с какою непонятною медлительностью действует фельдмаршал Кутузов.
Эти слова усердно передавались всюду.
Центром злословия была квартира генерала Беннигсена. Там сходились, чтобы посмеяться над князем-главнокомандующим даже те люди, коим он наиболее покровительствовал. Они видели в генерале Беннигсене преемника Кутузова и преклонялись перед восходящим солнцем. У Беннигсена собирались все лица, выдающияся по своему происхождению и богатству, как то: Станислав Потоцкий, Николай Демидов и неразлучный с ним барон Анштетъ, граф Ожаровский и безобидный графъ Враницкий.
Въ то время как Барклай находился еще в армии, в квартире Беннигсена были сочинены еледующие куплеты:

..........

Окончилось царство военнаго министра.
Уклоняясь отъ делъ, можетъ . ли он руководить ими.
Мы не такъ глупы.
Французы дошли уже до крайности.
Мы отрезали им отступление, покинув Москву.


Князь Кутузов отлично понимал, что в этих стишках было сказано по его адресу. Поэтому, с присущим ему тактом, он держал всю эту камариллью на почтительном разстоянии. Эти господа никогда не жили в той деревне, где он сам помещался. Однажды, за обедом у Креза-Демидова, князь Сергей Голицын сказал, что он не понимает, как могут люди, столь известные, как князь Кудашев, Давыдов, Сеславин, Орлов-Денисов, Чернышев и иные, унижаться до деятельности партизанов, т. е. разбойников. Так как он был большой краснобай, то пожалуй его мнение одержало бы верх, если бы я не заставил его замолчать, сказав, что по моему мнйнию гораздо унизительнее носить Георгиевский крест тому, кто по общепризнанному мнению его не заслужил. Он замолчал; все переглянулись, и разговор на том прекратился. Фельдмаршал, умевший разстроивать интриги, знал двоедушие генерала Ермолова и ловко умел держать его в должных границах. Он ни разу не поручал ему командование отдельной частью и весьма редко упоминал его имя в своих релящях. Хитрый старик хорошо знал дух армии, народа и в особенности настроение Петербурга, и понимал, что если бы он дал генералу Ермолову случай говорить о себе, то благополучные и блестящие результаты, достигнутые во вторую половину кампании, наверно были бы приписаны Ермолову. .
Высокое мнение, которое все имели о способностяхъ этого генерала, начинало уже пугать самыхъ влиятельных людей.
Таким образом, Кутузов, не желая разделять своей славы с кем бы то ни было, удалил Барклая, оттеснил Беннигсена и обрек Ермолова на полнейшее бездействие. Генерал Коновницын, полковник Толь и зять Кутузова, князь Кудашев, были единственными поверенными его тайн. Из них первый, человек вполне порядочный и достойный, был слепым исполнителем желаний фельдмаршала; на него возлагались все мелочные заботы об армии. Второй был слишком молод летами и чином, чтобы внушить ему какое либо опасение, третий был его зять и не мог внушать к себе зависти: напротив, Кутузов с удовольствием признавал достоинства этого молодого человека, который сумел снискать уважение всей армш своим честным открытым поведением, своей храбростью и неустрашимостью.
Состоя при фельдмаршале, князь Кудашев считался адъютантом великаго князя Константина Павловича. Я обратился к нему с просьбою убедить Кутузова дозволить мне отправиться к авангарду генерала Милорадовича. Князь Кудашев из расположения ко мне замолвил фельдмаршалу за меня слово, и ему удалось исполнить мою просьбу. Я получил все нужные бумаги, и час спустя меня не было в главной квартире.

[Aren]

В этот момент он заметил, что по направлении к холму, воз¬вышавшемуся в центре (который получил впоследствии название батареи Раевскаго), происходило какоето необычайное движение. Из-за дыма и пыли мы не могли видеть, какая была причина этого движения. Генерал поручил мне разузнать, в чем део. Я увидел, к величайшему моему изумлению, что он был во вла¬сти французов. Наши войска отступали в большом безпорядке. Нельзя было терять ни минуты. Вместо того, чтобы возвратиться к генералу Барклаю, я попросил адьютанта принца Ольденбургского, поручика Варденбурга отправиться к генералу и сообщить ему это прискорбное известие. Окинув в то же время взглядом местность, я заметил вправо от холма батальон Томскаго полка, стоявший сомк¬нутой колонной в полном порядке. Я бросился к нему и приказал батальонному командиру именем главнокомандующаго следовать за мною. Он послушался и смело пошел вперед.
Я запретил солдатам кричать «ура!» без моего разрйшения, так как им надобно было взобраться на холм, поэтому следовало беречь их дыхание; батальонный командир шел пешком. Это был тол¬стеньки кругленький человйчек, но в нем был священный огонь.
Поднявшись на средину холма, солдаты Томскаго полка прокричали по данному мною знаку грозное «ура!» и кинулись с остервенением на всех, кто попадался им на встречу; войска пошли в штыки; завя¬зался жаркий бой. К этому пункту поспешил и генерал Ермолов со всем своим штабом, при нем находился дежурный генерал Кикин и командовавший артиллерией граф Кутайсов. Ему удалось, под градом пуль, сформировать пехоту и энергично поддержать дело, начатое храбрымъ батальоном Томскаго полка; успех был поддержан поспешным движением, совершенным гснералом Паскевичем, который сделал удачную диверсию влево от большой батареи. Мы овладели таким образом снова важной позицией, которую чутьбыло не потеряли.
В тот момент все признали за мною заслугу, что я увлек всех своим примером. Генерал Ермолов поцеловал меня на самой ба¬тарее и тут же поздравил меня с Георгием, который я несомненно должен был получить. Но впоследствии, когда этот эпизод был признан самым выдающимся событем дня, другие лица пожелали присвоить себе эту честь и пожалели о том, что они были слишком откровенны в выражении своих чувств, в тот момент, когда пролитая кровь заставила смолкнуть вражду.
Генерал Ермолов, Кикин и я - были ранены; храбрый граф Кутайсов был убит.
Генерал Барклай, подоспевший во время нашей стычки, немедленно принял миры к тому, чтобы неприятель не мог вторично овладеть батареей. Он поручил оборону этой батареи и холма дивизии гене¬рала Лихачева.
Видя, что я ранен, Барклай с обычной своей добротою велел мне отправиться в походный госпиталь, приказав одному из своих ординарцев сопровождать меня.
Я встретился в госпитале с генералом Ермоловым и графом Остерманом. Первый, под впечатлением совершившагося, осыпал меня похвалами и просил у меня прощения, сознавшись, что он был виноват передо мною, и объявил, что впредь он будет всегда приятелем человека, котораго он видел на белой лошади в пяти¬десяти шагах перед Томским батальонм и который первый по¬шел на штурм батареи; он присовокупил, шутя: «Вы вполне за¬ служили Георпевский крест, да и сами походили на Георгия на вашей белой лошади с саблею в руке».
Впоследствии он предал все это забвению, и в настоящее время во всех реляциях упоминается о нем, как о том офицере, кото¬рый стал во главе батальона и повел его на холм. Искажено даже название полка, коему принадлежала честь этого подвига. Ничего не требуя для себя, я вступаюсь только за честь Томскаго полка.[color=#000000]
Вот что я и искал.Огромное спасибо.

[litregol]

Рад что вам пригодился мой труд.
Если вы располагаете какими либо иллюстрациями на эту тему, то был бы премного благодарен

[Hunter]

[quote name='Sibbear' date='17.1.2011, 9:16' post='438157']
Он (Владимир Иванович)?



Это Пётр Гаврилович Лихачёв ген-м.,ком 24пд. Олегу спасибо!

Сообщение отредактировал Hunter - 5.2.2011, 21:47

[Hunter]

Рад что вам пригодился мой труд.
Если вы располагаете какими либо иллюстрациями на эту тему, то был бы премного благодарен

С уважением, К. (ТПП)

[litregol]

Спасибо за найденную информацию. Буду премного благодарен за любые дополнительные коментарии всязи с этими мемуарами.

[Sibbear]

Denkwürdigkeiten eines Livländers (Aus den Jahren 1790-1815). Herausgegeben von Friedr. v. Smitt.


Сайт