Интересное из источников по 1812 году, (и заграничным походам 1813-1815 гг) Опции

[Ульянов]

Из памятных записок Павла Христофоровича Грабее // РА, 1873 №1

В 8 часов утра загорелся бой вокруг Смоленска. В два часа огонь затих, когда все позиции наши за городом оставались еще в наших руках. Но когда Наполеон удостоверился собственными глазами в удалении 2-й армии, не скрывшей своего движения (что было возможно), то всеми силами кинулся на Смоленск.
Это было в 4 часа пополудни. Наши войска, занимавшие еще предместья, были оттуда вытеснены и в беспорядке отступали к городу. В эту минуту граф Кутайсов, с которым я приехал в Смоленск, поручил мне скакать навстречу артиллерии, сбитой со своих позиций и на рысях искавшей, сквозь толпы бегущих, прорваться к воротам. Встретив роту Глухова и передав ему приказание отступать в порядке, несмотря на преследовавшие его гранаты и ядра, я увидел толпу, стоявшую в закрытии за домом. Это был г[енера]л Капцевич, начальник сражавшейся тут и опрокинутой дивизии. В изумлении в такую минуту найти его здесь, без всяких распоряжений, я объявил ему, что полки его отступают в беспорядке и что нужно присутствие начальника для приведения их в устройство. В эту минуту взорвало ящик проходившей роты Глухова. Упоминаю о том потому, что на этом ящике, от которого осталось одно днище, вывезен образ смоленской божьей матери, сопровождавший потом армию до обратного занятия Смоленска. То, что я сказал о Капцевиче, не должно возбуждать сомнения в его храбрости. Напротив, он во многих случаях показал, что именно храбрость была его почти единственное военное достоинство. Но не равны дни военного человека. Молодой, пылкий, я тогда этого не понимал.
Со всех сторон войска наши неодолимым напором масс неприятельских были сбиты и теснимы к городу. Возвратясь к Малаховским воротам, я увидел Дохтурова среди огромной свиты и должен сказать, что вид его в эту минуту не был ободрителен. К чести его спешу прибавить, что он принял это опасное начальство больной, по первому приглашению Барклая. Он был без галстука, пот градом катил с его круглого, малозначительного лица; такое смущение выражалось как на нем, так и в его словах, что бывший при нем отличный офицер Лютцов, обратясь ко мне, сказал: «Вы видите, что здесь надеяться распоряжений нечего». Я передал это графу Кутайсову. Главное опасение было за мост на Днепре и Никольские ворота, ближайшие к нему. Но там командовал Неверовский.
Войска, в страшном беспорядке, теснимые уже вблизи французами, врывались под глазами Дохтурова в Малаховские ворота, когда принц Евгений Виртембергский с полками своей дивизии, присланный по счастливому вдохновению вовремя Барклаем, предложил сделать вылазку, чтобы осадить французов от ворот. Принц с бесстрашием, сиявшим в глазах и на молодом, кротком его лице, сам стал в главе войск и повел их. Он отразил натиск колонн французских, и полки его заняли покрытый путь перед воротами и стеною.
В эту минуту я поехал с гр[афом] Кутайсовым к Никольским воротам. Подъезжая к ним, мы встретили полки Неверовского в поспешном отступлении в город, но не рассыпаясь, однако; ружейный огонь почти уже в воротах, и минута критическая. Гр[аф] Кутайсов стал останавливать отступающих, как вдруг подскакал к нам из ворот генерал с неустрашимым негодованием на лице, с ругательством на отступающих и, завидев Кутайсова, громко спросил: «Кто здесь мешается не в свое дело?» Граф Кутайсов гордо поднял свою прекрасную голову: «Я граф Кутайсов, начальник артиллерии, и мое место везде. Вы кто?» — «Я Неверовский». Они молча, с уважением взглянули, кажется впервые, друг на друга. Полки опять пошли вперед, опрокинули все перед собой и обратно заняли ближайшие к воротам дома предместья. Гр[аф] Кутайсов поручил мне поставить артиллерию, и здесь дело было восстановлено. Героическая наружность Неверовского осталась в моей памяти. Он был одет как на праздник. Новые эполеты; из-под расстегнутого мундира или сюртука, не помню, виднелась тонкая, белая рубаха со сборками; блестящая и готовая сталь в сильной руке. Он был красив и действовал могущественно на дух солдата.
С батареи перед Малаховскими воротами дали знать, что снаряды приходят к концу. Граф Кутайсов поручил мне взять из первой артиллерийской роты, которую встречу несколько ящиков и вести на батарею. Надобно было спешить, и некогда было обводить их для безопасности около стен города. Я повел взятые ящики большой улицей Она была любопытна. Город был окружен французскими батареями, после отражения от всех ворот, открывшими на него убийственный огонь; гранаты разрывало во множестве на улице, и осколки отражались от каменных домов. Раненые шли, ползли, лепясь около стен, других вели или несли, и ядра и гранаты нередко их догоняли. В разных местах загоралось. Счастливо провел я свои ящики и привел на батарею. Она была в страшном положении, осыпаемая вблизи ружейными пулями, картечью, гранатами и ядрами. Вал, неисправленный и без того низкий, был разрыт ядрами. Прислуга, уже несколько раз возобновленная, могла действовать, только наклонившись. Заряды пришли кстати: их уже не было, и хотели оставить батарею. Тут, помнится, командовал Синельников.
Неумолкаемо кипел бой вокруг стен Смоленска. Пожар распространялся внутри его. Но защитники его не оставляли своих опасных мест на стенах. Нигде неприятель не приобрел заметного успеха. Дрались уже только, чтобы драться. Только поляки, левее от Никольских ворот, отчаянно кинулись и с минуту заставили опасаться за мост, но, штыками остановленные и с большим уроном, были рассыпаны. Ночь прекратила упорное сражение, не доставившее Наполеону ни малейшего преимущества.
После полуночи Дохтуров получил повеление оставить город и отступить к армии на левый берег Днепра, истребив мост и удерживая только Петербургское предместье.
Возвращаясь после замолкшей битвы в лагерь армии уже ночью и поднимаясь на высоту, я увидел весь гребень ее, покрытый генералами и офицерами, которых лица, обращенные к Смоленску, страшно были освещены пожаром. Между ними было лицо женщины, одетой амазонкой, нежные черты которой легко было отличить среди сурового выражения опаленных солнцем и биваками лиц мужских. Это была жена Храповицкого. Взошедши на гору, я поворотил свою лошадь к городу. Он весь уже казался в огне. Этот огромный костер церквей и домов был поразителен. Все в безмолвии не могли свести с него глаз. Сквозь закрытые веки проникал блеск ослепительного пожара. Скоро нам предстояло позорище еще гораздо обширнее этого; но это было вблизи, почти у ног наших, а то отразилось для нас на небе в зареве необозримом.
В главной квартире я нашел разные группы генералов, судивших о происшествии дня и предстоящих планах главнокомандующего. Все осуждали известное уже намерение его продолжать отступление. Одни желали сами атаковать Наполеона. Ближайшие к Барклаю-де-Толли были против отступления. Он оставался непоколебим. Гр [аф] Кутайсов, украшенный новой славой дня, любимый всеми и главнокомандующим, на дар слова которого надеялись, принял на себя передать ему желание и надежды первых лиц армии. Барклай-де-Толли выслушал его внимательно и с кроткой лаской отвечал ему: «Пусть всякий делает свое дело, а я сделаю свое».
Теперь не трудно сказать, что прав был Барклай-де-Тол-ли и что для одоления такого завоевателя, каков был Наполеон, требовались от России, для ее вечной славы, жертвы важнее Смоленска. Сами враждующие главнокомандующие оба должны были скоро померкнуть перед кометой, пожигавшей и давившей Россию; один заживо от несправедливого негодования и народного ропота временно, другой навсегда от смертельной раны на Бородинском поле; а между тем седой старик, судьбами России от невероятной раны в молодости чудно сохраненный, имя которого было уже в устах народа, предназначался довершить славную борьбу за честь опозоренного Отечества и потом за порогом его умереть тихо, передав летописям новое имя на вечное прославление.

[Ульянов]

И вновь Муравьев


Простояли мы около двух недель довольно покойно. Партизаны наши продолжали ловить неприятельских фуражиров, отбирать у них транспорты и уничтожать приходящие отряды на подкрепление. Все крестьяне в окрестностях Москвы были в полном восстании против французов, что ознаменовалось страшными с обеих сторон бесчеловечно-зверскими жестокостями, такими, каким многие, кроме свидетелей, не стали бы верить. Наконец, около конца сентября случилось в присутствии моем любопытное происшествие, имевшее последствия решительные. Состоя при авангарде во всю наступательную войну, я случился на аванпостах вместе с казачьим подполковником графом Орловым-Денисовым и казачьим подполковником Сысоевым. Мы около 11 часов утра сидели вместе на самых передовых постах и пили чай. День был прекрасный. Между нами и неприятелем была версты на две небольшая плоская возвышенность, закрывшая от нас расположение французского лагеря. По обеим покатостям этой возвышенности стояли с
одной стороны наши, а с другой — французские пикеты. Вдруг видим мы, что на эту возвышенность поднимается с неприятельской стороны огромная конная толпа, впереди которой находился Murat, король Неаполитанский, ко-мандующий всем неприятельским авангардом. Обратив пристальное внимание на этот неожиданный поезд в продолжение еще предполагаемого перемирия, видим, что Murat, один, отделясь от своей свиты, выезжает вперед на прекрасной белой лошади, разодетый, в парадном мундире с золотом и длинными белыми перьями на треугольной шляпе. Он въехал на возвышение и, взведя свою зрительную трубу, стал оттуда рассматривать расположение наших войск. Мы все трое с негодованием вскричали в один голос, что это неслыханная смелость и дерзость, и вдруг Сысоев закричал своему ординарцу: «Лошадь!» Сейчас подвели ему черкесскую его серую лошадь, и он, невооруженный, с одною нагайкою в руках, вскочил на нее и помчался к Мюрату, который сначала не заметил его, но в довольно уже близком расстоянии, услышав топот скачущей во всю прыть лошади, успел отворотить зрительную трубу и в то же самое мгновение, обратив лошадь, понесся во весь дух назад к своей свите, от которой он был расстоянием почти на версту, Сысоев на своем резвом горском коне догонял его, подняв вверх нагайку, которою намеревался ударить его. В этом обоюдном скаковом движении находились они около пяти минут. Картина была восхитительная! Два отважных и храбрых витязя, оба на прекрасных борзых конях совершенно различных пород, но оба чрезвычайно резвые: один витязь — король в великолепной одежде на богато убранном коне — во всю лошадиную мочь ускакивает, другой — в простой казачьей куртке — догоняет его, стоя на стременах и держа над его спиной нагайку, которою чуть было не нанес ему удара, но королевская свита, видя опасность своего повелителя, скоро поспешила подскакать к нему на помощь, и Сысоев один принужден был остановиться, и мало-помалу весьма тихо отступая, грозил королю нагайкою и ругал его как умел казак по-французски. Воротившись к нам, храбрый Сы-соев подробно рассказал, как он чуть было короля не ударил и все то, чему мы сами были свидетели.
С полчаса после сего явился к нам французский генерал парламентером и спросил командующего авангардом. Граф Орлов-Денисов, который, командовав только
передовыми постами, послал меня к барону Корфу, командовавшему передовым авангардом. Проехав с час времени, я рассказал ему все виденное. Он послал меня к Милорадовичу, командовавшему всем авангардом; отыскав его в главной квартире в Тарутине, я все рассказал по-французски, потому что Милорадович на этом языке спросил меня, зачем я прискакал. Слышав это фельдмаршал из-за двери своей избы, отворил ее и спросил меня: «Qu'est-ce que c'est, mon cher, qu'est-ce que c'est? racontez-moi cela». Я также рассказал ему все подробно по-французски же, и он, обратясь к Милорадовичу, сказал ему: «Mon cher general, allez, je vous prie, chez le rai de Naple et faites bien mes exuses a sa majeste de ce qu'un cosaque, un ignorant a ose le poursuivre et lever la main sur sa majeste. Priez-le de pardonner cela a un barbare! Mais dites aussi de ma part а Сысоев, que si une autre fois il se presente l'occasion de le prendre — qu'il le prenneb* Я очень доволен тем, что успел описать это любопытное происшествие, о котором не упомянуто ни в какой военной истории, ибо, кроме гр [афа] Орлова-Денисова, самого Сысоева, меня и наших ординарцев-казаков, никто сего не видал, и как вскоре затем начались военные действия, то мало о том говорили. Всякий был занят своим делом, которое для каждого становилось гораздо труднее наступающею зимою, с новым оборотом войны, требовавшей от всякого усиленной деятельности. На другой день после сего чудесного события, в котором королевская гордость спасала свою спину от нагаиского удара казака, Беннигсен, Милорадович, Ермолов и вся высшая знать с своими адъютантами и штабами выехали за несколько верст вперед к аванпостам и дали знать Мюрату, что поезд сей послан от фельдмаршала к нему с извинением за нечаянно постигшую его тревогу.

* Что это, мой дорогой, что такое? Расскажите мне об этом. ( )
Мой дорогой генерал, прошу вас, поезжайте к Неаполитанскому королю и передайте его величеству мои извинения за то, что казак, невежда, посмел преследовать его и замахнуться на его величество.
Попросите его простить это варвару! Но скажите также от меня (), что если в другой раз представится случай захватить
короля, пусть берет его! (фр.)