Интересное из источников по 1812 году, (и заграничным походам 1813-1815 гг) Опции

[Ульянов]

Из памятных записок Павла Христофоровича Грабее // РА, 1873 №1

В 8 часов утра загорелся бой вокруг Смоленска. В два часа огонь затих, когда все позиции наши за городом оставались еще в наших руках. Но когда Наполеон удостоверился собственными глазами в удалении 2-й армии, не скрывшей своего движения (что было возможно), то всеми силами кинулся на Смоленск.
Это было в 4 часа пополудни. Наши войска, занимавшие еще предместья, были оттуда вытеснены и в беспорядке отступали к городу. В эту минуту граф Кутайсов, с которым я приехал в Смоленск, поручил мне скакать навстречу артиллерии, сбитой со своих позиций и на рысях искавшей, сквозь толпы бегущих, прорваться к воротам. Встретив роту Глухова и передав ему приказание отступать в порядке, несмотря на преследовавшие его гранаты и ядра, я увидел толпу, стоявшую в закрытии за домом. Это был г[енера]л Капцевич, начальник сражавшейся тут и опрокинутой дивизии. В изумлении в такую минуту найти его здесь, без всяких распоряжений, я объявил ему, что полки его отступают в беспорядке и что нужно присутствие начальника для приведения их в устройство. В эту минуту взорвало ящик проходившей роты Глухова. Упоминаю о том потому, что на этом ящике, от которого осталось одно днище, вывезен образ смоленской божьей матери, сопровождавший потом армию до обратного занятия Смоленска. То, что я сказал о Капцевиче, не должно возбуждать сомнения в его храбрости. Напротив, он во многих случаях показал, что именно храбрость была его почти единственное военное достоинство. Но не равны дни военного человека. Молодой, пылкий, я тогда этого не понимал.
Со всех сторон войска наши неодолимым напором масс неприятельских были сбиты и теснимы к городу. Возвратясь к Малаховским воротам, я увидел Дохтурова среди огромной свиты и должен сказать, что вид его в эту минуту не был ободрителен. К чести его спешу прибавить, что он принял это опасное начальство больной, по первому приглашению Барклая. Он был без галстука, пот градом катил с его круглого, малозначительного лица; такое смущение выражалось как на нем, так и в его словах, что бывший при нем отличный офицер Лютцов, обратясь ко мне, сказал: «Вы видите, что здесь надеяться распоряжений нечего». Я передал это графу Кутайсову. Главное опасение было за мост на Днепре и Никольские ворота, ближайшие к нему. Но там командовал Неверовский.
Войска, в страшном беспорядке, теснимые уже вблизи французами, врывались под глазами Дохтурова в Малаховские ворота, когда принц Евгений Виртембергский с полками своей дивизии, присланный по счастливому вдохновению вовремя Барклаем, предложил сделать вылазку, чтобы осадить французов от ворот. Принц с бесстрашием, сиявшим в глазах и на молодом, кротком его лице, сам стал в главе войск и повел их. Он отразил натиск колонн французских, и полки его заняли покрытый путь перед воротами и стеною.
В эту минуту я поехал с гр[афом] Кутайсовым к Никольским воротам. Подъезжая к ним, мы встретили полки Неверовского в поспешном отступлении в город, но не рассыпаясь, однако; ружейный огонь почти уже в воротах, и минута критическая. Гр[аф] Кутайсов стал останавливать отступающих, как вдруг подскакал к нам из ворот генерал с неустрашимым негодованием на лице, с ругательством на отступающих и, завидев Кутайсова, громко спросил: «Кто здесь мешается не в свое дело?» Граф Кутайсов гордо поднял свою прекрасную голову: «Я граф Кутайсов, начальник артиллерии, и мое место везде. Вы кто?» — «Я Неверовский». Они молча, с уважением взглянули, кажется впервые, друг на друга. Полки опять пошли вперед, опрокинули все перед собой и обратно заняли ближайшие к воротам дома предместья. Гр[аф] Кутайсов поручил мне поставить артиллерию, и здесь дело было восстановлено. Героическая наружность Неверовского осталась в моей памяти. Он был одет как на праздник. Новые эполеты; из-под расстегнутого мундира или сюртука, не помню, виднелась тонкая, белая рубаха со сборками; блестящая и готовая сталь в сильной руке. Он был красив и действовал могущественно на дух солдата.
С батареи перед Малаховскими воротами дали знать, что снаряды приходят к концу. Граф Кутайсов поручил мне взять из первой артиллерийской роты, которую встречу несколько ящиков и вести на батарею. Надобно было спешить, и некогда было обводить их для безопасности около стен города. Я повел взятые ящики большой улицей Она была любопытна. Город был окружен французскими батареями, после отражения от всех ворот, открывшими на него убийственный огонь; гранаты разрывало во множестве на улице, и осколки отражались от каменных домов. Раненые шли, ползли, лепясь около стен, других вели или несли, и ядра и гранаты нередко их догоняли. В разных местах загоралось. Счастливо провел я свои ящики и привел на батарею. Она была в страшном положении, осыпаемая вблизи ружейными пулями, картечью, гранатами и ядрами. Вал, неисправленный и без того низкий, был разрыт ядрами. Прислуга, уже несколько раз возобновленная, могла действовать, только наклонившись. Заряды пришли кстати: их уже не было, и хотели оставить батарею. Тут, помнится, командовал Синельников.
Неумолкаемо кипел бой вокруг стен Смоленска. Пожар распространялся внутри его. Но защитники его не оставляли своих опасных мест на стенах. Нигде неприятель не приобрел заметного успеха. Дрались уже только, чтобы драться. Только поляки, левее от Никольских ворот, отчаянно кинулись и с минуту заставили опасаться за мост, но, штыками остановленные и с большим уроном, были рассыпаны. Ночь прекратила упорное сражение, не доставившее Наполеону ни малейшего преимущества.
После полуночи Дохтуров получил повеление оставить город и отступить к армии на левый берег Днепра, истребив мост и удерживая только Петербургское предместье.
Возвращаясь после замолкшей битвы в лагерь армии уже ночью и поднимаясь на высоту, я увидел весь гребень ее, покрытый генералами и офицерами, которых лица, обращенные к Смоленску, страшно были освещены пожаром. Между ними было лицо женщины, одетой амазонкой, нежные черты которой легко было отличить среди сурового выражения опаленных солнцем и биваками лиц мужских. Это была жена Храповицкого. Взошедши на гору, я поворотил свою лошадь к городу. Он весь уже казался в огне. Этот огромный костер церквей и домов был поразителен. Все в безмолвии не могли свести с него глаз. Сквозь закрытые веки проникал блеск ослепительного пожара. Скоро нам предстояло позорище еще гораздо обширнее этого; но это было вблизи, почти у ног наших, а то отразилось для нас на небе в зареве необозримом.
В главной квартире я нашел разные группы генералов, судивших о происшествии дня и предстоящих планах главнокомандующего. Все осуждали известное уже намерение его продолжать отступление. Одни желали сами атаковать Наполеона. Ближайшие к Барклаю-де-Толли были против отступления. Он оставался непоколебим. Гр [аф] Кутайсов, украшенный новой славой дня, любимый всеми и главнокомандующим, на дар слова которого надеялись, принял на себя передать ему желание и надежды первых лиц армии. Барклай-де-Толли выслушал его внимательно и с кроткой лаской отвечал ему: «Пусть всякий делает свое дело, а я сделаю свое».
Теперь не трудно сказать, что прав был Барклай-де-Тол-ли и что для одоления такого завоевателя, каков был Наполеон, требовались от России, для ее вечной славы, жертвы важнее Смоленска. Сами враждующие главнокомандующие оба должны были скоро померкнуть перед кометой, пожигавшей и давившей Россию; один заживо от несправедливого негодования и народного ропота временно, другой навсегда от смертельной раны на Бородинском поле; а между тем седой старик, судьбами России от невероятной раны в молодости чудно сохраненный, имя которого было уже в устах народа, предназначался довершить славную борьбу за честь опозоренного Отечества и потом за порогом его умереть тихо, передав летописям новое имя на вечное прославление.

[Ульянов]

Волконский

Вместе с движением на Дмитровск получено было из нашего авангарда донесение, что его теснит неприятель и, ожидая, что при превосходстве его мы должны будем оставить Клин и отступить в направлении на Тверь, где сформировалось уже ополчение, данное под начальство Винценгероде, и как общей нашей целью было при каждом отступлении истреблять всякие запасы продовольственные, то поручил мне Винценгероде истребить винный подвал заранее, чтоб, в случае с бою оставления Клина, не дать повод отступающему отряду к беспорядку. Я взял несколько казаков, взошел в подвал, отколотил все втулки бочек, по штофам — сабельными ударами, и признаюсь, все это делал с восторгом, ненавидя с давнего времени, как теперь, это поползновение к разврату продажею питей народу. Тут так удачно все было исполнено, что просто было вина в подвале по колено, а вместе с тем и капли никому не попало в рот. Я упоминаю об этом антикабацком подвиге, потому что в 1817 году, то есть пять лет по истечении события, получил я запрос из Московской казенной палаты, чтобы дать отчет, почему я решился на такой поступок, принесший столь значительный убыток казне и имел ли я в оправдание письменное на то повеление, которое и обязывали меня представить в оригинале. Само собою разумеется, что я отвечал, что я за действия в пользу тогдашних обстоятельств не обязан никаким отчетом; что этого требовали военные обстоятельства; что в военное время исполняешь и словесные приказания, а письменных не имел, и что ежели мой ответ для палаты неудовлетворительный, то пусть снесутся с господином корпусным ныне командиром, ген. от кавал. бароном Винценгероде, который не только не будет им отвечать, но представит государю императору неуместное требование Московской казенной палаты. Не знаю, чем это все кончилось, но, по крайней мере, меня уже не тревожили.



и еще Волконский


Во время нашего пребывания в Клину были происшествия, не в прямой связи с военными действиями, но заслуживающие повествования.
На наши аванпосты явился из Москвы, переодетый в платье купчика, тогдашнего Литовского гвардейского полка обер-офицер Оде-де-Сион (Aude de Sion), воспитанный в Пажеском корпусе и сын надзирателя классов в этом заведении. Этот молодой человек мне хорошо был знаком и из нашего авангарда был препровожден к Винцен-героде. При явке его он объяснил, что он был захвачен в плен и нашел возможность, переодевшись купчиком, бежать из Москвы и просил быть доставленным в главную квартиру армии, так как состоял до плена в бессменных ординарцах при генерале, бывшем главнокомандующем, Барклае-де-Толли. По прежнему знакомству с ним, я его до отправления, куда он желал, приютил к себе, но и теперь помню, что костюм его в виде купчика как-то щегольством своим обратил мое внимание, и про себя я думал, что для удобства побега скорее и удобнее бы было, для избежания подозрения от французов, переодеться просто в мужицкое платье. Он так щеголевато был переодет, что казалось, что он готовится играть роль купчика на театре. Молодой Оде-де-Сион был отправлен в главную квартиру всей армии, и вскоре мы узнали обстоятельство, весьма невыгодное для него: пойманный французский шпион, уличенный в этом, был осужден быть расстрелянным и, при шествии на смертную казнь, он, увидев Оде-де-Сиона, из расчета ли или по другим неизвестным мне причинам, сказал: «Вы ведете меня на казнь, но вот,— указывая на Оде-де-Сиона, — также шпион, как и я, но еще вдобавок и в русском мундире». Само собою разумеется, что эти слова должны были навести подозрения на молодого человека. Он был подвержен следствию; уличен он не был, но, однако ж, были поводы к подозрению, и он был выслан из армии в Петербург к отцу своему под надзор. Сказывали мне потом, что много ему помогло заступничество Барклая-де-Толли, сын которого тогда воспитывался в Пажеском корпусе и был поручен отцом отцу Оде-де-Сиона; его виновности не утверждаю, но рассказываю то, что слышал.

Другое обстоятельство, и довольно замечательное, это прибытие на наши аванпосты, под парламентерским от французов флагом, действительного статского советника Яковлева. Прибыв и явясь к Иловайскому, он требовал немедленной отсылки к генералу Винценгероде, имея, как он говорил, важное сообщение ему для передачи государю.
Прежде, нежели объяснять то, что случилось, надо объяснить, что Яковлев был тесно знаком с Винценгероде: оба они были во время Суворовской кампании в Италии при великом князе Константине Павловиче; и еще объяснить надо, что Винценгероде, по созвучию имен Вейроде, тогдашнего генер[ал]-квартир[мейстера] австрийской армии при Аустерлице, неправильно был подозреваем в передаче Наполеону плана, предпринятого для Аустерлицкого сражения. Не последнее обстоятельство в деле, принимающем какой-то тайный вид,— охранить себя гласностью свидания, как мерою осторожности, и поэтому, дав знать Иловайскому, чтоб Яковлев был представлен в Клин, Винценгероде приказал приближенным при нем, в том числе и мне, быть свидетелями его свидания с Яковлевым. По прибытии сего последнего, нас несколько человек было в комнате, занимаемой Винценгероде.
Яковлев, вошедши, по обыкновению приветствовал, как знакомый, коротко и сказал Винценгероде, что он имеет необходимость переговорить с ним глаз на глаз; но Винценгероде ему отвечал, что все присутствующие так близки ему и так пользуются полным его доверием, что ему нечего опасаться говорить при нас и что даже он требует, чтоб тайна, которую он имеет сообщить ему, была высказана при нас.
Тогда Яковлев объявил ему, что оставался больным в Москве при занятии города французами. Наполеон, имевший о нем сведение, как о брате бывшего русского посланника при короле Вестфальском в Касселе, вызвал его к себе и поручил ему для передачи русскому императору от себя письмо, и вместе с тем выразил, что он, Наполеон, желает войти в переговоры о замирении с императором Александром и что передачу письма и этого поручения передал ему, Яковлеву, как известному ему дипломату.
Едва только кончил это сообщение Яковлев, Винцен-героде ему сказал: «Хотя мы и старые знакомые, но должен я вам сказать, что объявленное вами заставляет меня действовать с вами не как старый знакомый, но как лицо, обязанное служебным долгом. Мое одно присутствие охраняет вас от заслуженного вами поругания присутствующих господ. Предложение к миру не может прилечь к сердцу ни государю, ни кому из его верноподданных, и поэтому письмо, вам врученное, перешлю к государю, но вместе и вас арестованным. Вот все, что я могу вам сказать на ваше извещение, и, как старый ваш знакомый, сожалею, что вы приняли таковое поручение».

Как я заведовал письменными делами при Винценгероде, исправляя должность дежурного штаб-офицера по отряду, то Винценгероде приказал мне приготовить к безотлагательному отъезду фельдъегеря, послав собственноручное донесение государю императору, и вместе с тем велел назначить офицера и конвойных для отправки арестованным Яковлева также на курьерских.
Впоследствии я узнал, что государь отправил, не распечатавши, письмо Наполеона к Кутузову для возвращения в том же виде на французские аванпосты, а по прибытии Яковлева в Петербург его прямо повезли в Петропавловскую крепость, где подвергли его следствию тайному, после которого Яковлев был отправлен в свои деревни под надзор местной полиции, и запрещен ему был въезд в обе столицы.

И вот такое его мнение о труде Бутурлина


...поездка моя совершилась удачно, что не приписываю нимало моей распорядительности, а просто счастливым обстоятельствам и некоторой стойкости моей не предаваться побочным внушениям; в главной квартире государя полагали, по сведениям, полученным о быстрых наступательных движениях французской армии, что я непременно должен был попасться в руки неприятеля; вслед за мной, с тем же поручением, отправлены были к князю Багратиону флигель-адъютант полковник Александр Христо-форович Бенкендорф, а вскоре после него генерал-адъютант барон Винценгероде, но оба они прибыли уже не в Бобруйск, а, сколько упомню, в Быхов.

Не могу не высказать, как обыкновенно историографы современных событий в рассказах своих часто, под влиянием побочных обстоятельств, искажают истину. Дмитрий Петрович Бутурлин в истории войны 12-го года приписывает мою поездку в Бобруйск брату моему Никите, а причина этой немилости ко мне та, что во время редакции его записок я был уже в Сибири. История его, большей частью, кроме искажений многих обстоятельств и событий, есть панегирик живым, в силе при дворе состоящим во время редакции его записок, и очень часто хула несправедливая о тех, которые были в немилости или от которых, как от умерших, не ожидал он себе поддержки и не боялся возражения.


Сообщение отредактировал Ульянов - 15.4.2009, 12:32